Очаг и орел
Шрифт:
— Видите ли, Элеонора, — мягко проговорила она, — этот дом всегда использовался в качестве гостиницы. Мне нравится делить его с другими.
Мама и папа переглянулись, и папа пожал плечами. Но мама никогда не сдавалась так легко.
— Уж не говоря о многом другом, — продолжала она, — ведь в этом доме есть много фамильных и весьма дорогих вещиц. Как вы можете доверять их постояльцам? А если сломают что-нибудь или потеряют? Конечно, многие безделушки не стоят внимания, но есть и по-настоящему старинные и ценные. Когда я вернусь из Европы, я думаю, вы разрешите мне отобрать все самое ценное? Ведь...
— Что-что разрешить? — спокойно переспросила Марни.
Мама была сильно напудрена, но после этой реплики покраснела так, что никакая пудра не могла бы этого скрыть. Карла тут же вспомнила, как однажды мама говорила папе, как чудесно смотрелся бы этот резной якобинский сундук из дома Марни на их лестничной площадке в Бруклине. Это был сундук невесты, где хранилось приданое. Но сейчас мама не упомянула об этом, она сказала:
— А что, Массачусетский исторический музей был бы счастлив выставить эти вещи! Там и заботиться о них будут лучше.
— Осмелюсь заметить... — с улыбкой тихо проговорила Марни (улыбаться-то она улыбалась, но глаза ее стали колючими и будто даже злыми), — в последнее время здесь шатается много любопытных людей. Они все вынюхивают и выведывают. Дай им волю, они и на дом повесят табличку «Не трогать руками». Все верно. Только это дом, в котором я живу. Дом, а не экспонат. А что касается вашего замечания о «фамильных вещах», то эти вещи делались не для того, чтобы называться «фамильными», а для того, чтобы использоваться по назначению. Они принадлежали людям, а не музеям. И то, что это было две-три сотни лет назад, ничего не меняет. До тех пор, пока от меня здесь еще кое-что зависит, они будут использоваться по назначению. И пусть уж лучше их ест своя моль, домашняя.
Карла пришла в возбуждение от нахлынувших чувств. Марни была абсолютно права. Когда у тебя есть свой дом — это настоящее счастье. Горбатый, похожий на старого верблюда дом, все, что в нем есть, старые вещи и новые, скалы, море, город — все это были части целого, неразрывные части. Все здесь было спокойно и на своем месте. Неприятности, конечно, случались и здесь, но они переживались здесь легче, чем в любом другом месте. Например, два года назад, когда она была здесь, умер котенок. Тогда Карла очень расстроилась. Но весь дом словно сомкнулся вокруг нее, обнял ее и стал утешать и убаюкивать, как это умела делать Марни.
Такого Карла не чувствовала ни в бруклинском доме, ни в особняке с башенками, ни в отелях, ни на пароходах. Там постоянно нужно куда-то торопиться. А здесь...
— Ну что ж, — сказал папа, чуть улыбнувшись. — На том и порешили. Марблхедское мировоззрение тебе, Элеонора, все равно не изменить. Мама, а когда вернется Уолт? Давай все вместе отправимся ужинать в «Рокмир». Слуг у тебя, как всегда, нет, и мне хотелось бы избавить тебя от хлопот готовки.
Марни вздохнула и стала составлять чайные приборы обратно на поднос.
— Я отпустила Дилли домой, в Клифтон. Собственно, я думала приготовить для вас ужин, но чуть позже. А когда вернется Уолт, я не знаю. Он уплыл на своей лодке смотреть ловушки у Чейпел-Ледж. Пора бы ему и вернуться. Да и ветер усиливается.
— Вернется, никуда не денется. И принесет еще с собой восхитительный запах рыбы и алкоголя, — смеясь, проговорила мама. Только это был не обычный смех, а какой-то особенный. Дело в том, что она недолюбливала дядю Уолта и порой даже говорила папе:
— Генри, ты отлично знаешь, что меня никто, даже самый лютый мой враг, не сможет уличить в снобизме. И дело вовсе не в том, что твой брат зарабатывает себе на хлеб ловлей омаров, я не возражаю. Но он такой невоспитанный! У него всегда такая одежда и... И он, извини меня, так ругается! Я была просто в ужасе, когда слуги рассказали мне о том, как он однажды объявился пьяный у задней двери отцовского особняка и пытался там с тачки торговать своими омарами!
Папа, узнав об этом, тоже рассердился, но Карла прекрасно знала, что дядя Уолт сделал это для смеха. Он был действительно большим и неотесанным и обычно — если только не взбесится — отличался немногословностью. Но проделывал забавные штуки. Прежде всего для того, чтобы позабавить самого себя.
— Помоги бабушке управиться с посудой, дорогая, — распорядилась мама, поднимаясь из-за стола. Она свернула свою розовую вуаль взяла перчатки и дамскую сумочку. — Мы с папой пойдем наверх и приведем себя в порядок к ужину.
Карле только того и надо было. Она последовала за Эспер в старую кухню, где, как обычно, пахло горящими сосновыми дровами, жареными бобами и имбирным пряником.
— О, Марни! — радостно воскликнула девочка. — Ты хочешь опять готовить в старой кирпичной печке?
Эспер чуть печально улыбнулась.
— Я понимаю, конечно, что это с моей стороны глупо, так как на газовой плите все делается быстрее... Но бобы на плите готовятся плохо. С печью много возни, но я все же люблю пользоваться именно печью.
— Я тоже, — сказала девочка. — И про свечи не забыла! Можно я их зажгу?
Зажигание свечей всегда превращалось в первые дни каждого посещения этого дома Карлой в серьезную церемонию. Эспер вставила восковые свечи в настенные оловянные подсвечники и в шеффилдский канделябр, стоящий на дубовом комоде.
Она выключила газ, а Карла в это время, сосредоточенно покусывая губы, зажигала свечи.
— А теперь, — со счастливым вздохом воскликнула девочка, — все стало совсем так, как в те времена, когда ты была маленькой, правда?
— Не совсем. Свечи всегда стоили дорого, обычно мы использовали для освещения масляные лампы, одна из которых стояла, между прочим, вот здесь на столе. А иногда обходились и светом камина.
Карла посмотрела на стол и кивнула. Затем она опустилась на трехногую табуретку у самого камина. Это была ее табуретка, на которой она всегда любила сидеть. До нее эта табуретка считалась табуреткой Эспер, а до Эспер — табуреткой Роджера.