Очаг на башне
Шрифт:
Соображения Сошникова показались мне любопытными, но донельзя умозрительными – вроде вот этого моего гуманизма. Ну, ты придумал очередной гуманизм, и я придумал очередной гуманизм, и что нам с ними делать теперь, каждому со своим? На ум даже пришло невесть как попавшее на свалку памяти сакраментальное марксистское: философы только объясняли мир, а надо его переделать… или как-то так. Боюсь, Сошка мой просто-напросто сам всегда чувствовал потребность в цели – и под неосознаваемым давлением личной потребности измыслил, как бы от строгой логики, теорию якобы для всех.
Вообще говоря, некое рациональное зерно в его рассуждениях было. Очень точно наши странные достоинства и очевидные недостатки в эту схему укладывались. Но ведь серьезная теория начинается не тогда, когда удается гарно объяснить опытный материал, но когда она начинает предсказывать эффекты, впервые наблюдаемые уже после её создания. Мне неясно было, какова предсказательная сила схемы Сошникова и можно ли вообще каким-то образом оценить эту силу.
Некое созвучие я уловил здесь своим размышлениям о благих целях и деятельности ради оных. Насколько дело упрощается, если это ОБЩИЕ благие цели!
Но хоть убейте, тут как раз, наверное, тот случай, когда простота хуже воровства. Если человека упростить – получится манекен. Если манекен упростить – получится вонючее пластмассовое варево. А если народ упростить – получится муравейник.
Как раз по старику Болонкину с его чипами: «Возникнет органичное соединение отдельных человеческих особей как бы в единый организм, напоминающий новый вариант царства Божьего»…
Пятерых единомышленников найдешь за пять лет – и то спасибо. А уж чтобы целый народ… Дудки. Не верю.
Хотя почему-то считается, например, что как раз целый народ, нация, государство – это всегда благая цель. Для всех. ОБЩАЯ. Разведке, например, прощается и подкуп, и шантаж, и убийство. Потому что, дескать, на благо Родины.
Моя команда, если подумать – это первая в истории человечества спецслужба, которая работает для отдельных, конкрет 1/2 ых людей, а не для окаянного Левиафана. Для людей, которых я считаю хорошими. Достойными. Самыми нужными. Так что все-таки спасибо, Сошников. Мне простой этот довод как-то не приходил в голову. Вот только мало кто со мною согласится насчет нужности моих пациентов.
Как же его самого-то измордовали, Сошникова! Как вывернули душу наизнанку, если он, с этакими взглядами, решил удрать туда, где, по его же словам, нету целей!
Или он просто-напросто слишком сам уверовал в то, что измыслил – и замучил себя необходимостью жить ради цели, на которую всем, кроме него единственного, давно уже начхать?
Или замучил себя необходимостью жить ради цели, сам не понимая, В ЧЕМ ИМЕННО она состоит?
Трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно если она уже сбежала – спору нет. Но ещё труднее – что было мочи, из сил выбиваясь скакать к финишу, не зная, где он, и не забыли ли судейские канальи вообще его обозначить…
Очень мне понравилась цитата из Василия Великого. С непреоборимой свободой взаимно оказывают один перед другим совершенное рабство. Красиво сказано, и так глубоко, что не вдруг нырнешь следом. Было в этом нечто очень важное.
С непреоборимой свободой…
С непреоборимой свободой я и уснул без задних ног, а, продрав глаза, изумился, как далеко в день забежали стрелки часов. За окошком-то было ещё вполне темно – тучи, да и до самого короткого дня оставалось не больше месяца…
Первым делом я совершенно непроизвольно проверил телефон. Нет, гудит. Стало быть, Коля ещё не звонил – вряд ли я спал с таким уж энтузиазмом, что меня даже звонок не сумел разбудить. Что-то он увлекся, с раздражением и беспокойством подумал я.
Не теряя минут, но и не торопясь, я попрыгал-поскакал, потом принял душ. Звонка не было. Позавтракал. Звонка не было. Четверть часа послонялся по пустой квартире…
Звонка не было.
В десять я сам позвонил ему домой.
Подошла Тоня.
– Нет его дома, не ночевал и не звонил, – сказала она нервно. – Не знаю, что и думать. Никогда такого не было на моей памяти. Бывает, заночует у кого из друзей, но тогда обязательно предупредит. Он же знает – даже если выпил чересчур, я не ругаюсь. Антон, если вдруг он к вам как-то прорежется, вы скажите ему…
Голос у неё дрожал.
Ее волнение и мне передалось. Уж не знаю, как он там её предупреждал, если чересчур выпил, но в делах он был чрезвычайно аккуратен. Ежели обещал позвонить утром – трудно себе представить, что ему могло помешать. Единственное приходило на ум – разработка Веньки продолжается по сию пору, и именно с применением тяжелого алкоголя. Но тогда он тем более должен был с вечера отзвонить Тоне, и именно при собутыльнике, чтобы возлияние выглядело максимально естественным.
В общем, я поехал на работу.
Как обычно, когда ждешь важного звонка, принялись трезвонить все, кому не лень. И из вневедомственной охраны, что мы до сих пор деньги за октябрь не перевели. И из Ассоциации менеджмента и консалтинга – не соглашусь ли я прочесть для начинающих предпринимателей доклад о своих таких успешных методах. И из юридической конторы, что с будущего года несколько изменятся правила подтверждения лицензий. И Бог ещё знает откуда. Меня уже трясло, но не подходить я не мог себе позволить, и Катечке передоверить предварительный отсев не мог, потому что, наоборот, к каждому звонку бросался, как вратарь на мяч.
Около полудня включилась Катечка и сказала:
– Антон Антонович, к вам посетитель.
Я едва не зарычал.
– Записан?
– Нет. Но это не на прием и не на собеседование. Это журналист, интервью хочет взять.
Трам-там-там, едва не сказал я, но в этот момент зазвонил телефон.
– Минутку, – бросил я, подхватывая трубку. И уже в нее: – Да?
– Антон! – раздался голос на том конце. Но это был не Коля, и потому, ожидая его уже в полном исступлении, я не сразу понял, кто говорит. А говорил один из нашей спецкоманды, не буду его называть. Он жив и здравствует, и на своем месте до сих пор хорош, так что называть мне его незачем. Журналист. Отличный журналист. Но специализируется он на криминальных хрониках и всевозможных кровавостях и злоупотреблениях в кровавых сферах.