Очаг на башне
Шрифт:
Журналист присвистнул.
– Более того. У меня есть непроверенная информация, что сразу после этого и сам Каюров приказал долго жить.
– Змеюшник какой-то зацепили… – пробормотал журналист.
– Похоже на то.
– Знаешь… Мне почему-то всегда казалось, что раньше или позже это должно случиться. Нелегальщина к нелегальщине тянется, подполье в России большое, но узкое. С кем-нибудь да стукнешься локтями.
А я вспомнил Сошникова опять: заниматься преступной деятельностью, не переплетаясь с уже наличествующим преступным миром, невозможно… Я его скоро чаще родителей вспоминать начну и цитировать, как китайцы – Мао, подумал я и, конечно, разозлился на себя. Слава Богу, это пока не про нас. Скорее уж про «Бандьеру».
– Ссылаться на тебя и твои слова, если вдруг затеется журналистское расследование, мне, конечно, нельзя, – почти без вопросительной интонации сказал он.
– Упаси тебя Бог, – ответил я. – Вообще не суйся в это дело. А вот если изыщешь способ сориентировать ментов на Каюрова – будет славно. Правда, вряд ли они его найдут, но хоть дело сдвинется.
– Помозгую, – ответил журналист, задумчиво глядя на черную воду. Помолчал. – А тебя, значит, не упаси Бог. Ты, значит, сунулся.
– Так получилось, – ответил я. – Сам не рад.
– Рад, не рад… Не в этом дело, – голос у него был почти равнодушный. – Если тебя завтра где-нибудь найдут в столь же прохладном состоянии, мне-то что делать?
– Да перестань, – с досадой ответил я.
– Мне перестать несложно, – в голосе появились нотки раздражения. – Но перед дуэлью ты, как порядочный человек, обязан, пользуясь выражением предков, привести в порядок свои дела. В частности, оставить мне хоть какие-то инструкции.
– Какой ты деловой, – сказал я.
– Дурак ты, Антон, – ответил он. – Я же переживаю.
– А ты не переживай, – посоветовал я.
Он снова помолчал.
– Слушай, – проговорил он уже совершенно иным тоном. – Я тебя знаю. Только ради того, чтобы осчастливить меня этой актуальнейшей, но для меня практически бесполезной информацией, ты бы задницу от дивана не оторвал. Что от меня требуется?
– Действительно, мне кое-что нужно – но так, ерунда, тебе это раз плюнуть, – льстиво залопотал я. Он только покосился на меня. Взгляд был полон дружелюбной иронии.
– Ну, похоже, придется мне по меньшей мере начинать газетную кампанию за эксгумацию Андропова, – сказал он. – И желательно к утру чтобы было готово. Угадал?
– Нет. Мне нужны слухи и сведения о несчастных случаях, странных заболеваниях, исчезновениях и прочем подобном среди творческой братии города. Пока, во всяком случае, только города. Года за два последних. И отдельно разложить вот по какому параметру: кто из таких вот пострадавших собирался отчаливать за бугор, на время или навсегда – все равно. А кто – нет.
Журналист, словно бы и не услышав меня, продолжал некоторое время смотреть на гладкую и черную, будто нефть, воду Фонтанки, медленно и тяжело прущую к заливу. Потом опять присвистнул.
– Вот даже как, – сказал он.
– Похоже, так, – ответил я. – И ты совершенно точно предугадал – к утру чтоб было готово. На комп мне данные не сбрасывай. Распечатку передашь из рук в руки – договоримся, где пересечься завтра в первой половине дня.
– Черт знает что, – пробормотал он. – Слушай, Антон, пошли пива выпьем. Для конспирации хотя бы. А, – вспомнил он, – тебе же сегодня… – мазнул меня вызывающим взглядом. – А может, тебе как раз сегодня…
– Нет, – я улыбнулся. – Я же на колесах. Запой отложим.
– Знаешь ты, что такое запой… – пренебрежительно сказал он.
Ни страха, ни вообще какой-либо слабины даже не мигнуло в нем, когда я все это рассказывал – только ненависть к подонкам и желание победить. Я чувствовал гордость за него. Сам я не мог похвастаться такой решимостью. Запах недавнего убийства, которым веяло от моего вчерашнего собеседника… Опасности тогда я не чувствовал, на меня у них смертяжкиных видов покамест не было – это факт. Но сам этот запах…
Что же все-таки происходит?
Нет, мало данных. Не сметь думать. Схему какую-нибудь дурацкую измыслю, потом ломай её. Ждать надо. Хотя бы ещё сутки.
Уже смеркалось, когда я вернулся в свою нору и разложился наконец на диване, от всей души надеясь, что в третий раз вылезать наружу мне нынче больше не придется. Устал я. И психически, и физически. Хотелось чего-то спокойного, большого и чистого. И стройного. И лучше в неглиже.
Господи, Кира, как ты мне нужна. Да, в суете и замоте я об этом часто забываю; но если накатывают тоска и беспомощность, и в общем-то где-то даже – страх… если провисаешь в пустоте, если в жутких потемках пытаешься нащупать хоть что-то определенное…
Понятно было, что не дадут мне там ни спокойного, ни тем более чистого в неглиже, причем я же сам и виноват в этом – но я все-таки позвонил Кире. Хоть голос услышать. Может, Глебчик подойдет, перекинемся парой фраз.
Никто не взял трубку.
Сумерки размеренно откачивали из комнаты свет, а я лежал, заложив за голову руки, и тупо глядел в потолок. Почитать что-нибудь от мозгов? Музыку послушать? Баха, например, или Генделя. Кого-нибудь из тех времен, когда не знали ни героина, ни, скажем, лоботомии, а вместо шарашек были блистательные дворы просвещенных монархов.
Кто бы нынче взялся печатать, например, Вольтера – разумеется, при условии, что это не переиздание уж двести лет всем известного бабника, а неопробованный свежак, новье? Убыточная же литература!
А он в ответ сотовик свой цап! – и прямо к Фридриху Великому. Але, Фриц, тут одни козлы требуют под «Кандида» полную предоплату! Сделаешь? Блин, отвечает из Сан-Суси Фридрих, нет вопросов, Франсуа Мари Аруэ! Я им, в натуре, такую на двух пальцах предоплату сделаю – будут не жить, а тлеть!
Так началась Шестилетняя война…