Очаг на башне
Шрифт:
– Давайте, – по-прежнему негромко и отрешенно согласилась она. И подняла свой бокал. – Давайте, Вадим, выпьем за то, чтобы ответственность никогда не была нам в тягость, а безответственность никогда не была нам в радость.
– Какой тост, – проговорил Кашинский с неподдельной дрожью в голосе. – Согласен всеми потрохами, Кира.
Они выпили. Помолчали, с нерешительным пониманием улыбаясь друг другу. Потом она сказала:
– Наверное, есть ещё третье. Это вот и следует вам искать. И не восхищенная раба, и не клуша в ожидании… интересного положения. Просто человек, который хочет помочь.
Он только руками всплеснул.
– Да с какой это стати – помочь? Экий гуманизм!… Тот, кто якобы за так хочет помочь – просто обманывает тебя с какой-то совсем уж мерзкой целью, о которой и сказать-то тебе открыто не решается. Либо обманывает себя, а когда поймет, что себя обманывал – за эту самую помощь тебя же и возненавидит! – он вздохнул. – Какая же вы ещё молодая, Кира… Помочь! Видели вы эти бесконечные афиши с призывами: господа, будьте благоразумны – не оказывайте никакой помощи незнакомым людям на улице, в транспорте или в общественных зданиях, не выполняйте ничьих просьб. Не принимайте от посторонних помощи и по возможности не обращайтесь за помощью ни к кому, кроме официальных лиц. Нарушение этих правил может привести к непоправимым последствиям для вашего здоровья, благополучия и благосостояния…
– Жизнь – не общественное здание.
– Она ещё хуже, Кира!
Она покачала головой.
– Я знаю людей, которые стараются помогать совершенно бескорыстно. На свой страх и риск. Не рассчитывая даже на простейшую благодарность. Тайком, – она, пригубив, помолчала; он ждал. Уронила: – В меру своего разумения, конечно.
– Ну, не знаю… Познакомьте.
– Вряд ли это возможно.
– Вот видите. Вы сами в них не уверены.
– Я в них уверена. Я в себе, Вадим, не уверена… Что-то я не то делаю.
У него перехватило горло от нежности.
– Наверное, вам самой нужна помощь?
Она помолчала, потом сказала тихонько:
– Наверное.
Он мгновение выждал, чтобы не показаться слишком назойливым. Потом осторожно спросил:
– Я не мог бы?..
Она не ответила. И вдруг безо всякого тоста взяла бокал и сделала несколько больших глотков.
– Я вас очень понимаю, Вадим. Казалось бы, у мужчины и женщины именно тут взгляды должны особенно расходиться. Но мне так понятно, до чего это больно и безнадежно – все время быть без вины виноватой!
Ее глаза затуманились, размякли черты лица.
Какие глаза!
– А вы?.. – вдруг решился он спросить с откровенностью, которая испугала его самого прежде, чем он закончил фразу. – Вы не хотели бы мне помочь? – Помолчал. Она не прервала его. Значит, можно было продолжать. – Бескорыстно, – он чуть улыбнулся, возвращая ей её слова. – На свой страх и риск. Не рассчитывая даже на простейшую благодарность. Вы мне, я вам… так и помогли бы друг другу.
Она, конечно, поняла, что он имеет в виду. Ее губы чуть дрогнули, и лишь через мгновение она ответила:
– Наверное, нет, Вадим.
– Почему?
– Боюсь, это было бы нечестно.
– Почему? – настойчиво повторил он. Но она не ответила. – Расскажите теперь вы о себе, – попросил он. Но она замотала головой так, что её длинные волосы залетали и заплясали вокруг лица. – Ну почему же опять нет?
– Не могу. Нельзя.
– Устав тайного ордена не велит? – улыбнулся он.
Она затравленно глянула на него.
– В каком-то смысле.
– Кира!
– Это все звучит ужасно пошло, Вадим. Как в сериале каком-то. Но пожалуйста, не спрашивайте!
– О вас спрашивать нельзя. О гуманистах ваших спрашивать нельзя. О чем же можно? Хорошо, я вот что спрошу: почему же эти гуманисты ВАМ не помогут, если они готовы всем-всем так бескорыстно помогать?
Тонкой рукой, уже немного потерявшей точность движений, она тронула свой бокал, но не взяла.
– Потому что сапожник без сапог, – с горечью сказала она. – Потому что никто не может помочь тому, кто сам помогает, – и вдруг её прорвало: – Если бы ему хоть на секунду в голову пришло, что я тоже нуждаюсь! Что мне тоже вот-вот потребуется восстанавливать способности! И творческие, и прочие!!
В голове у Кашинского медленно провернулся некий тяжелый, настывший на долгом морозе маховик.
– Кира. Вы как-то связаны с этим… с «Сеятелем»?
Она вздрогнула. И неубедительно произнесла:
– С каким «Сеятелем»?
– Кира… – потрясенно проговорил Кашинский.
Она решительно подняла бокал и спрятала за ним лицо.
– Вадим, нам лучше не видеться больше, – с усилием сказала она. – Вы мне симпатичны, это правда. Я очень понимаю вас и сочувствую вам, и хочу, чтобы у вас все было хорошо. Это тоже правда. Но лучше нам уже не видеться. Я, собственно, согласилась поужинать с вами именно для того, чтобы это вам сказать. Я не могу. Совестно.
Опять будто из сериала, подумалось ей. Она готова была сквозь землю провалиться. И зачем я только пошла на этот ужин! Надо было сразу, просто. А теперь… Пошлятина.
– Почему? – тихо спросил он.
– Я не могу вам сказать.
И осеклась. Пошлятина! Пошлятина!
Вообще ничего нельзя было сказать. Все ненастоящее. Каждый жест, каждый сорвавшийся с губ звук были от крови, из сердца – но Киру душило смердящее чувство, будто она и теперь непроизвольно, привычно шьет для Вадима очередную горловину. И делалось насмерть обидно за изуродованную этим чувством близость.
Покончить с наваждением можно было лишь одним-единственным способом.
В конце концов, я не изменяю и не предаю. Я просто отказываюсь участвовать в его играх. Я столько лет боролась за единство, подчинялась ему, словно раба – а он даже не видел этого. Теперь мне надо спасать свою жизнь. Не то я так и буду шарахаться от людей, чувствуя постоянный привкус того, что не живу, а только мерзостно и подло притворяюсь. Обманываю. Верчу-кручу людьми.
Да как же у Антона на это духу хватает? Неужели он – ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК?