Очаг на башне
Шрифт:
– А я очень боюсь, – ответила она, тоже посерьезнев, – что благодаря твоему Вербицкому твой небогатый негативный опыт значительно обогатится.
Симагин покачал головой.
– Упрямая ты...
– Упрямая, ленивая и тупая, – ответила она.
– Он что, – осторожно спросил Симагин, – за тобой... ухаживает, что ли?
Она досадливо поджала губы и ответила не сразу.
– Да черт его разберет... Завидует он тебе зверски, это точно, – решительно добавила она. – И из-за меня – в том числе.
– Он хороший, – сказал Симагин. – И рассказы хорошие. Я хоть и не шибкий знаток, но когда сердце щемит – это понимаю.
– Андрей, я женщина. Мне нужно только то, что мне нужно.
– Ч-черт! – Симагин опять мотнул головой. – А мне... мне очень неловко. Рукопись – это ж такое доверие...
Ася опять смотрела на него восхищенно и печально.
– Ну попросим у него потом, – сказала она.
После водки комната заколыхалась и поплыла. Из глаз хлынули наконец слезы. Некоторое время корчился в кресле. Встал и, время от времени размазывая жидкую соль и горечь по лицу, по обиженно открытым губам, развязал тесемки на папке, вытащил оба рассказа и начал рвать – каждую страницу отдельно. Когда страницы кончились, с ворохом норовящих спорхнуть на пол клочков, натыкаясь то левым, то правым плечом на стены короткого коридора, проковылял в свой совмещенный санузел и запихнул, безжалостно уминая кулаком, весь ворох в ящичек для туалетной бумаги. Долго стоял, пошатываясь и пытливо глядя в унитаз. Белое керамическое сверкание клубилось перед глазами, разлеталось бликами. Неловко повернулся спиной. Путаясь дрожащими, потерявшими чувствительность пальцами, расстегнул джинсы и взгромоздился, едва не повалившись носом вперед. Пыхтя и плача в мертвой тишине маленькой ночной квартиры, мучился минут десять, но все-таки добился своего, как добивался всегда, если дело зависело только от него самого. Тщательно размял побольше хрустких неповторимых клочков и употребил по назначению, а остальные спустил им вслед.
Было очень больно.
2
Бачок еще шипел, а Вербицкий уже выгреб из глубины письменного стола тяжкую кассету.
Она выглядела как-то инопланетно. Пугающе – как все абсолютно чужое. Полированный металл был прохладным и приятным на ощупь. По вороненому верху шли маленькие, изящные буковки и цифирки, означавшие невесть что: "Тип 18Фх". Ниже: "Считывание унифицировано для всех эндовалентных адаптеров".
Вербицкому стало страшно. Он вышел на кухню, в назойливо зудящей кофемолке намолол себе кофе, засыпал в кофейник, залил водой. Оставил. И потянулся к телефону.
– Привет, Леха, – сказал он внятно и безмятежно. – Узнал? Вербицкий это, Валера. Ну, конечно! Прости... да, сто лет. Некоторое время они говорили о том о сем.
– Да, черт, чуть не забыл, – спохватился Вербицкий. – Знаешь, мне одна штука нужна. Мог бы помочь?
– Какая штука? Опять импортный видик сломался?
– Смотри-ка, даже это помнишь! – засмеялся Вербицкий. – Только он был не мой... Нет, поднимай выше. Потребности масс неуклонно растут. Нужен небольшой излучатель... с эндовалентным адаптером для считывания с кассеты восемнадцать эф икс.
– Ты что, с ума сошел? – спросили там после долгой паузы. – Это же не игрушки, не бытовая электроника...
– Потому и прошу, что не бытовая, – нагло ответил Вербицкий. Он едва не запрыгал по комнате от восторга – там поняли! Что его могли понять не так, и дать не то, и это "не то" оказалось бы опасным, ему не пришло в голову – для этого он недостаточно разбирался в технике.
– Да нет, Валерка, – на том конце нерешительно мямлили, не отказывая, впрочем, сразу. – Такого даже нет, это не серийка. Нет, не могу. Имей совесть...
– Альбомы Босха и Дали тебя дожидаются, – быстро сказал Вербицкий. Там опять долго дышали.
– Полиграфия чья? – спросили затем.
– Милан.
– Милан... – прозвучало сквозь шорохи мечтательное эхо. – Валер, но ведь, помимо прочего, техника будет стоить денег, даже если... Как ты сказал? Адаптер эндовалентный?
– Угу. Собственно, у меня есть кассета, которую надо прокрутить. Можешь посмотреть сам.
– Да знаю я эти типы, их сейчас широко вводят... Если считывание унифицировано...
– Во-во, тут так и сказано.
– Позвони через недельку. Пока ничего не обещаю... Слушай, но зачем тебе? Подался с вольных харчей в ихтиологи? На этих системах изучают поведение высших рыб в полях.
– Угу, – сказал Вербицкий. – Рыб, ага. Высших.
– А что на кассете? – для очистки совести спросили там.
– Да не бойся ты, шутка одна. Сюрприз хочу другу сделать, именно ихтиологу.
– Ну, черт с тобой. Через недельку позвони.
Он нажал на рычаг и затем сразу набрал номер Инны.
Она ответила сразу, будто сидела у телефона и ждала.
– Здравствуй, – сказал он просто. – Это я. Узнала?
– Узнала, – после заминки, совсем спокойно ответила она.
– Прости, что побеспокоил в такую поздноту.
– Ничего. Ты же знаешь, мне можно звонить очень поздно.
– Никогда не посмел бы тебя затруднять лишний раз. Но мне больше не к кому обратиться. Не сердись.
– Я никогда на тебя не сержусь.
– Мне нужны Босх и Дали.
– Опять кого-то очаровываешь?
Я зачахну и умру, любимый, если ты не будешь купаться в выгребной яме. Я умою тебя своими слезами, вытру насухо гидро-пиритной гривой и, постоянно зажимая двумя пальчиками свой нос, вслух не скажу ни разу, как от тебя разит, – но, умоляю, купайся...
– Это подарок для мужчины, – честно сказал Вербицкий. Она помолчала. Затем произнесла тем же бесцветным голосом:
– Будут тебе Босх и Дали. Через три дня. Устроит?
– Разумеется! Можно даже через три с половиной!
– Я позвоню тебе, когда сделаю. Можно?
– Конечно, Инна.
– Все? Ты ничего мне больше не хочешь сказать?
– Не-ет, – с досадой поморщившись, ответил Вербицкий. – А что-то нужно? Ты мне скажи, что, и я тут же скажу, – пошутил он.
– А... – проговорила она, и он по голосу почувствовал, что она улыбнулась своей слабой, беззащитной и беспомощной улыбкой, которую он так ненавидел. – Хорошо, забудь. Только, пожалуйста, Валерик, не пей больше. Я слышу, ты пил.
Пошли гудки. Он глубоко вздохнул и положил трубку на рычаги. И выпил еще.