Очаг на башне
Шрифт:
Он не помнил, о чем они говорили в тот вечер – совсем не помнил, в памяти осталось лишь ощущение своей высокой, почти отцовской власти, столь безоговорочной, что она не требовала и не искала подтверждений. Удивительно и чудесно, сегодня он даже Симагина любил, словно вернулось детство и вновь они, двое подростков, не разлей вода, не могли и не могли разойтись после уроков, говоря обо всем. Вербицкий ушел – и не ушел, остался с нею. Папка осталась в их доме, словно очаг возбуждения в мозгу; люди ходят вокруг, как ходят неважные, случайные мысли, а она, подобно неугасимому воспоминанию, напряженно неподвижна и сталкивает, сталкивает женщину в его мир, в его жар, едва лишь взгляд ее скользнет по серому картонному сосуду, запечатанному соломоновой печатью титульного листа.
И, никуда не спеша, он долго скитался в прозрачном синем мерцании. Он был восхитительно одинок. Уже не в старой вселенной и еще не в новой – отстегнут от всего, счастлив. Пуст, но чреват всем. Черное зеркало Невы без плеска шло под мост. Рыжие вымпелы фонарей горели в воздухе и в воде на равных. Он долго стоял над бездной, потом пошел дальше, прошел мимо дома Аси и подумал с мирным превосходством, как не о себе: спать с нелюбимой женщиной – все равно что писать, как Сашенька Роткин. В душе протаивала крупная повесть. Широкое, темное и спокойное чувство собственной реальности переполняло его, затопляло, как весенний паводок, – оно было сродни чувству парения.
Он вновь пошел через четыре дня и, чуть войдя, понял, что она не преображена.
Не было восхитительного дуновения, когда женщина начинает тянуться сама, уже понимая, уже отдавая; когда физическая близость служит лишь подтверждением, предельным выражением возникшего сопереживания. Мир затрясся, обваливаясь и крошась, потом запылал. Вербицкий держался почти сорок минут; оборвав какой-то пустяк едва ли не на на полуслове, спросил прямо. "Да, некогда, было много всего, простите, Валерий. Не сосредоточиться. Андрей вот начал один рассказ, тот, что побольше, а мне пока никак". Он хотел закричать. Он хотел отобрать страницы – но не смог решиться, это было бы слишком страшно. Непоправимо. Тек дальше разговор. Симагин и мальчик вертелись рядом. Он ушел. Уснул со снотворным. Через пять дней поплелся опять, она выглядела приветливо. Но была за стеной. Была приветлива лишь оттого, что он – друг мужа. Сам по себе он не существовал. Вербицкий выкладывался, уже не обращая внимания на то, что, вероятно, выглядит смешным и ничтожным, домогаясь любви, как прыщавый шпендрик, – да что там любви, хоть интереса, привязанности, влечения! Он дошел до того, что попытался подружиться с ее сыном! Не помогало. Она была с Вербицким, как с прохожим. Ее огонь оставался за семью печатями, отданный на откуп одному лишь – и кому! Кому!! Он ведь даже не понимает, что за сокровище, что за волшебный талисман выиграл в лотерею у жизни – случайно, незаслуженно выиграл просто потому, что прошел рядом и протянул руку в должную секунду. О, если б это был я! И она не понимает, что произошло, она любит и слепа! Какое страшное надругательство над нею! Какая чудовищная эксплуатация! Тратить на быт, на мертвый вой циркульной пилы ту, для которой каждый взгляд любимого – праздник, которая все поймет и простит, даст силы на любой поступок и проступок, в любую геенну без колебании шагнет рядом; а может, даже забежит вперед, потому что любит. Любит. Симагина любит! Вкладывает и вбирает. Она же должна любить меня! Меня, меня, меня, меня, меня!!!
Она, наверное, все понимала – но не подавала виду. Он не знал, что она рассказывает этому недоумку. Может быть, все. Может быть, они хохочут над ним, когда остаются вдвоем. Он читал ей Бодлера:
"Навеки проклят будь, мечтатель, одержимый бесплодной мыслью первым разрешить – о, глупый человек! – вопрос неразрешимый, как с честностью любовь соединить!" Она смеялась ему в лицо: "Ну и гниют они там на Западе!" Он читал ей Ионеско, моляще, как побитый верный пес, заглядывая снизу ей в глаза: "Писать в России – это героизм. Писать – это почти приближаться к святости". Она лукаво щурилась, присматриваясь: "Да, уже нимбик светится!" Он давился смехом от ее остроумия, заходился до слез. Он слушал, когда начинала рассказывать она, – но ему плевать было, какие места в Ленинграде ей дороги, какое мороженое она предпочитает, во что играла в детстве, как была влюблена в девятом классе... Пришел Симагин, однообразно заулюлюкал при виде старого друга:
– Слушай, Валер, я прочитал. Запоем. А-а-атличные рассказы! Вот талант ты все-таки, черт, аж завидно. Как-то я даже по-новому на тебя глянул... У тебя что, полный стол гениальных рукописей? Принеси еще что-нибудь такое, пожалуйста...
Ему понравилось, боже мой, ему!! Да кто ты такой, чтобы тебе нравилось?! Полный стол, кретин! А знаешь ты, чего стоит это?
– Валер, ты Аську прости, она хотела прочесть, честно – не успела просто. Мы тут в Токсово ездили, и Тошка перекупался – подкашливал, температурил...
– Да что вы, ребята, в самом деле, какое еще "извини", пес с ними, с рассказами, таких писателей двенадцать на дюжину, не Достоевский же... Я просто думал, вам интересно.
– Да, нам интересно! Ася, ну скажи ему что-нибудь, видишь, обиделся же человек!
– Андрей, прекрати, не мучай жену. Да и обо мне ты говоришь, как о больном ребенке, – ты меня, часом, не перепутал с Асиным сыном?
Ее лицо окаменело, когда он сказал именно "с Асиным" – и ему стало чуть легче.
– Единственно, почему мне действительно жаль, – потому, что я не могу дольше держать у вас первый экземпляр. Для дела нужен.
– Да, – согласилась она уже снова с улыбкой, – жаль, ну, ничего, я прочту, когда опубликуют. Вас ведь, наверное, быстро публикуют.
– Конечно, – смеялся он, – и обязательно с золотым обрезом. Он шел по улице, шатаясь от горя. Слепые глаза сухо кипели от невозможных слез – как забытый на ненужном огне чайник, из которого давно выжгло воду. Меня нет, захлебываясь, кричал Вербицкий. Меня нет! И подошел милиционер. Гражданин, вы пьяны. Нет, товарищ сержант, я не пьян. Вы пьяны, пройдемте. Я не пьян, клянусь, просто репетирую роль. Репетируйте в отведенных для этой цели местах. Как называется ваш спектакль? "До новых встречь". Хм, не слыхал. Ладно, идите, но кричать так страшно не следует. Зрители с вашего спектакля разбегутся. Спасибо, я буду тихо-тихо, все тише, с каждым шагом тише. Гражданин, по-моему, вы все-таки пьяны. Нет, сержант, я трезв. Как никогда трезв. Раз и навсегда трезв. Позвольте на всякий случай документик. Извольте на всякий случай документик. Вербицкий? Вербицкий. Валерий Аркадьевич? Валерий Аркадьевич. Ну, до новых встреч, Валерий Аркадьич. Творческих успехов. До новых встречь, товарищ сержант, вам того же.
– Уснул, – сказала Ася. – И сегодня не закашлял ни разу, слава богу. К субботе будет в полной форме, тьфу-тьфу-тьфу.
– Вовремя захватили, – сказал Симагин. – Все-таки против простуды лучше дедовских способов наука так ничего и не придумала. Молоко да мед...
– Хороший мед у вас в Лешаках.
– Э-э! Вот до химкомбината был мед – это да...
– Ну, что ж поделаешь... Это мой чай? – спросила она.
– Угу.
– Спасибо, – она отхлебнула. – Слушай, открой секрет. Почему у тебя всегда заваривается вкуснее, чем у меня? И не крепче даже, а именно вкуснее.
– Потому, – польщенно ответил Симагин, – что я по кухне больше ничего не умею. Но зато уж чаю отдаю всю душу.
– Наверное, – вздохнула Ася. – Вот что значит настоящий талант. Все, на что хватает времени, делаешь лучше простых смертных. И если чего не делаешь – значит, просто не хватает времени.
– У таланта должно хватать времени на все, – грустно сказал Симагин.
– Три ха-ха. Тогда ему будет никто не нужен.
– Ох, Ась, ты с этими афоризмами... Валерка-то ведь обиделся. Тебе не показалось?
Ася пожала плечами:
– Понимаешь, Андрей, – проговорила она нехотя, – я на этих легкоранимых сволочей насмотрелась досыта. В ранней молодости.
Симагин перестал жевать.
– Опять. Ась!
– Ну что – опять? – спросила она устало.
– Ты же сама сказала: ничто так не отгораживает от людей, как твердить себе: они плохие.
Она запнулась, припоминая, где и когда могла это сказать, а потом весело рассмеялась:
– Ущучил! Ущучил! С поличным поймал!
– Я очень боюсь, Ася, – сказал Симагин серьезно, – что твой богатый негативный опыт сыграл с тобой дурную шутку.