Очарование страсти
Шрифт:
— Это важное. Но передать ей вы не можете.
— А-а... Ну, может быть, завтра?
— Завтра. Обязательно.
Днем солнце уже сильно припекало. Мэри устроила Лин в просторном плетеном кресле, укутав ее пледом, и так она ждала приезда Уорнера.
Накануне вечером, когда Мэри сказала ей о его телефонном звонке, она удивленно спросила:
— О чем же он хочет говорить со мной?
Когда Мэри предположила, что это может быть что-то связанное с больничной работой, Лин возразила: ведь из-за болезни в ее палате временно
— Да, это не о работе, я тоже так думаю, — согласилась Мэри Дорн, унося вниз поднос с ужином Лин. — Потому что, как я заметила, вы все на работе церемонные, к тебе обращаются «сестра Эсолл», а он по телефону сказал «Лин».
Он сказал «Лин»! Да, один раз, при ней, обращаясь к Перри, он назвал се Лин, и тогда она вспомнила, какой лаской это прозвучало для нее. Может быть, говоря с Мэри, для него было естественно называть ее так же, как ее зовет и Мэри. Но почему, думала она, закрывая глаза перед видением счастья и надежды, которое не может сбыться, почему ей так страшна мысль, что он может не приехать?..
Она лежала в затишье сада, наслаждаясь солнечным теплом и то дело чувствуя легкий теплый ветерок, шевеливший ей волосы. Она сама не заметила, как задремала, и пробудилась от мягкого касания к пледу, закрывающему ее.
— О!.. — Разочарование в том, что она все еще одна, сменилось оживлением, когда она увидела, что разбужена новым членом семьи ректора — приблудным рыжим котенком, который, играя, ловил и дергал бахрому пледа. Она наклонилась, дразня его пальцем; он схватил его коготками; палец спрятался, снова показался, его снова поймали. С котенком можно было играть бесконечно. И такою Уорнер увидел Лин — бесконечно милой, поглощенной простой игрой.
Обращаясь к ее склоненной голове, он только и сказал:
— Лин!..
Но в его сердце звучало больше чем ее имя, в нем было обещание вечного вопроса мужчины к женщине...
Лин подняла глаза, встретив его взгляд. Какое-то новое чувство говорило ей, что она еще никогда не слышала свое имя, произносимое с таким выражением. Стараясь выиграть время, она подняла котенка, прижав к щеке короткий мягкий пушок его шейки. Но Уорнер мягко отобрал у нее зверька и посадил его на землю, а потом взял обе ее руки в свои.
— Лин, моя родная, ты даже не знаешь, сколько храбрости потребовалось мне, чтобы приехать сюда к тебе!
— Храбрости?! Чтобы приехать ко мне?!
— Да. Я полюбил тебя так давно, не осмеливаясь признаться в этом чувстве самому себе, не говоря уже о тебе. И даже когда я не мог больше сомневаться в нем, я не решался прийти к тебе, зная, что ты отвергнешь меня; наверное, ты сейчас так и сделаешь. Но с того самого дня, когда ты чуть не упала в жару и я впервые держал тебя в руках, я понял, что раньше или позже я должен сказать тебе об этом и потом решать, что мне делать, — после того, как я сам услышу из твоих губ окончательный отказ и признание, что ты не любишь меня.
— Вы... вы совсем ничего не поняли во мне... — прошептала Лин.
Он выпустил ее руку и смотрел вдаль над ее головой на распускающуюся зелень деревьев.
— Я понимаю, я произвожу на вас такое впечатление, что я никогда не любил. А вы знаете, что я никогда просто не решался признаться в этом? Гордость удерживает мужчину от того, чтобы подойти к женщине, которая любит другого. И для меня не безразличен кодекс чести, потому что мне нравился Дринан, я уважал его и думал, вплоть до вчерашнего дня, что вы его любите...
У нее перехватило дыхание.
— А как же вы узнали, что я не люблю его?
— Он сам мне сказал, что сделал вам предложение и что вы отказали ему. Он сказал, что вы любите кого-то другого.
— Он не сказал вам, кто это человек? — Голос Лин был скорее шепотом.
— Нет. Наверное, он не знал.
— Он знал...
Уорнер посмотрел на нее, и в его глазах медленно появилось понимание.
— Лин, ты хочешь сказать?.. — тоже шепотом сказал он, потом вдруг громко рассмеялся: — Ох! Какой же я дурак... Каким же дураком я был!
Обняв девушку, он притянул ее поближе, но потом опять усадил в кресло и встал перед ней на колени, обняв за плечи.
— Скажи мне теперь ты!.. — попросил он.
Она почти лежала на его груди, желая полностью отдаться этому моменту блаженства, который не мог долго продлиться... Он сказал, что любит ее, теперь он знал, что и она любит его. Но где-то в тени еще была Ева Адлер. И из-за этой тени все казалось ненастоящим, несбыточной мечтой. Пока в его жизни была Ева, самые чудесные из всех долгожданных слов теряли значение.
Он не мог догадываться о ее страхах, потому что голос его звучал так восторженно, как будто она ответила ему. Он говорил:
— Мне кажется, я полюбил тебя вначале за твою цельность, за эту храбрость, с какой ты встретила то несчастье — и справилась с ним. Я принудил тебя к очень тяжелому решению, когда сказал, что ты должна вернуться в Бродфилд. Я думал, что зря советую тебе, сам не надеясь, что у тебя найдется столько силы и характера, чтобы сделать это. И только после этого я начал любить тебя — девушку моего сердца, с волшебством в каждом движении, в каждой улыбке.
Все еще цепляясь за кажущуюся реальность этой сцены, Лин сказала:
— Вы ничего не говорили мне.
— Я объяснил почему: я не осмеливался. Я почти обнял тебя и почти выговорил это в тот вечер, когда мы привезли твою подругу Пэтси Хорган в больницу. Ты так боялась за нее и была такой ранимой в тот вечер! Но потом на сцену выступила зловещая пара — гордость и ревность. Я думал, что ты любишь Дринана, к тому же я совершил глупость, прислушиваясь к тому дистиллированному яду, что источала Нора Фейерс. Она намекнула, что ты быстро сориентировалась и ухватилась за следующего кандидата — Дринана, и сказала, что у тебя репутация пожирательницы сердец. Я ее резко осадил, но, хотя и не поверил, моя ревность разыгрывалась. И после этого, хотя я и не удержался и пригласил тебя слушать вместе рождественские гимны, я намеренно старался ожесточить свое сердце против тебя.