Очарование темноты

Пермяк Евгений Андреевич

— Это верные полмиллиона рублей чистой прибыли, Тонни, — сказал Скуратов.

— Почему же не миллион? Эта цифра круглее...

— Может быть, и два. Они тоже круглые, только где набрать столько металла и станков?

Замки могли занять еще пять или десять страниц, но ими нельзя закрыть общую картину перемен на заводах. Поэтому ограничимся тем, что скажем о договоре с Кузьмой. Он не захотел продать «пакент» на этот замок без ключа. Он попросил гривенник с каждого изготовленного замка. Сошлись на пятаке и разобрали замок. А до этого Кузьма

попросил Платона Лукича высвободить замок из кольца.

— Составь из буковок, — сказал Кузьма, — имя, которым нарек поп старшего сына Луки Фомича.

Платон рассмеялся.

— А я-то думал, что ты на свое имя изготовил замок, Кузьма?

— Дурак я? Всякий бы догадался и открыл...

Платон открыл замок, потом вскрыл. Его устройство до чрезвычайности оказалось простым. Менее десяти деталей. Болт как болт. Головка — это обойма, и в ней шесть дисков — шестерен с внутренними зубцами.

— Слишком просто, Родион, необходимо доконструировать и усложнить.

Пока это делается, посмотрим, как самые неожиданные люди влияют на перемены заводов фирмы и на изменение сортамента ее изделий. Приведем на наши страницы из. множества советчиков и подсказчиков еще такого же, как Кузьма, и тоже с присказюльками. Но до этого несколько строк о Юджине Фолстере.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Юджин Фолстер, перу которого принадлежала книга «Открытия и открыватели», изданная им и даримая его ученикам, поучала, что большинство изобретений принадлежит людям «нижних слоев» населения, вне их специальности, но во всех случаях тех, кто что-то делает своими руками. Инженер, как и наука, по статистическим данным, всего лишь корректирует и усовершенствует найденное, изобретенное, открытое.

Фолстер наставлял Платона, бравшего у него уроки, опираться на тысячи искр в головках рабочих и полагаться на них более, чем на свет одной головы. Надеющийся разбогатеть на большом самородке золота, учил Фолстер, всегда менее удачлив, чем не пренебрегающий золотыми песчинками.

Портрет Фолстера, как живое напоминание о первой заповеди Платона, висит в кабинете Платона. Без Фолстера не было бы и замков Завалишина. Без Фолстера он бы не принял того, о ком только что доложили ему:

— К вам в лаптях какой-то. Судя по всему, интересный человек.

Он вошел. Перекрестился на угол без иконы и начал весело:

— Господин Платон Лукич Акинфин! Допрежь, как выгнать меня, как дураком обозвать, дозволь, я тебе присказюлечку одну расскажу, а потом- суть. Писать-читать я плохо умею, а лаптем все-таки щи не хлебаю. Вы меня, конечно, видом не видали и слыхом не слыхали, а про вас я так много знаю, что, может, больше, чем йы про себя.

— Так бывает, — согласился Платон.

— За всяко просто и почти что кажинный раз. Человек себя, окромя зеркала, где может увидеть? А зеркало холодное стекло. А человек человека, как, скажем, вы меня, лучше видит.

— В этом я лишний раз убеждаюсь, разговаривая с тобой. Возчик?

— Он.

—

Дочь замуж выдаешь?

— Сына женю.

— Нужны деньги?

— Об этом спрашивать не надо. Лапти об этом сами говорят.

— Сколько?

— Пока ничего. Присказюлька сама цену скажет. Сказывать?

— Сказывай!

— Жил да был Иван, не дурак, а умный. Ума у него, можно сказать, палата была, да маленькая, с куриный клюв. Сеном промышлял Иван. Хорошо промышлял. Луга были укосистые. Даровые. Известно — Сибирь. Она, почитай, вся некошеная. И он накашивал столько, что и сам сыт, одет-обут и семья тоже вся в сапогах ходит. Сено, стало быть, его одевало и обувало. И такое сено, что и продавать не надо. Сами к нему ездили. Шелк, а не сено. И если б Иван был дурак, он бы жил себе да жил, в ус не дул и в бороду не кашлял. А он умный был. А коли ум есть, он же думает.

И у него ум думал. Думал-думал, да и надумал не продавать свое сено ближним покупщикам. Узнал, что. они ему в три дешева дают супротив того, что в бестравных местах сено стоит. И задумал Иван сам в бестравные места сено возить. Лошадей купил. Раз свез. Два свез. Большие деньги привез, а жить плоше стал.

На еде, на одежде ужиматься начал. Жену попрекать, что плохо хозяйствует. А она чуть не на каждом куске скаредничала. Сама недоедала.

Совсем до ручки добиваться он начал. У добрых людей спрашивать стал.

«Кошелями деньги из бессенных мест вожу, а сам чуть не голодом сижу».

А люди что. Люди как люди. Вздыхают да охают. А один сказал:

«Не иначе — тебе, преумный Иван, Ивана-дурака надо спросить».

Тот чуть не на дыбы. И когда совсем худо стало, пошел к Ивану-дураку. Так и так. А тот ему:

«Без тебя, Иван умный, знаю, что худо тебе. Я ведь дурак. А коли я дурак, то мне всякая дурость, как родная сестра, сродни. И твоя дурость, Иван умный, не чужачкой мне доводится».

Иван умный опять было... Да дурак ему не дал:

«Знаю, кто твой злодей, кто твои деньги съедает».

«Кто?»

«Лошади!»

Не понял попервоначалу Иван умный. И вы, Платон Лукич, господин Акинфин, попервоначалу не поймете, коли у вас ума полна голова и малым, простым думам в ней и закутка не находится.

Вот и вся присказюлечка... Далее сами ее, Платон Лукич, заканчивайте...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Начал, так заканчивай, — попросил Платон Лукич.

— Без того не уйду. Не то же ли сено ваши веялки?

— Не знаю.

— Тогда у дурака спроси. Меня тоже Иваном звать...

— Скажи.

— Который год я ваши веялки вожу и думаю: во что вскакивает их перевоз? Не съедают ли их лошади? Будь они и железные кони. Много ли веялок можно в вагон впихнуть?

— Мало...

— Да еще дорогой крытый вагон берешь, чтобы дождем не мочило их, цена им не сбивалась...

— Так что же, не делать, что ли, их?

— Делать, но только так, чтобы в один вагон их в тридцать раз больше грузить.