Очарование темноты

Пермяк Евгений Андреевич

— О, несомненно, Жюли! Вы же соединили узами святого таинства брака Клавдия и Агнию. Кто, как не вы, тайно обвенчал их в церкви, название которой все еще покрыто тайной неизвестности...

Платон ушел. Пение прекратилось. Утром старая верная горничная шепнула Платону:

— Они у нее заперлись вместе с ней и сейчас почивают там.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прощальный концерт артисты давали днем в последнее воскресенье масленицы, прозываемое в народе прощеным воскресеньем.

Клавдий,

выступавший и до этого концерта с Гризель в соседних заводских поселках, где находились помещения, увлеченно пел под свою гитару и под ксилофон Гризета серенады, шуточные песенки, своим маленьким, очень приятным, камерным голосом. Зрители восторгались неожиданным открытием. Платон старался не поддерживать разговоры о брате с теми, кто на самом деле восхищался его пением и кто делал вид, что ему нравится пение Клавдия.

Родиону сказал Платон прямо:

— Он пропал, Родик. И хорошо, если пропал не в прямом смысле... Мне стыдно за него и жаль его. Он чужд мне как человек, но все же он мой брат и каким-то краем сердца я люблю его, ненавидя другим.

В прощеное воскресенье, в канун Великого пасхального поста, Клавдий, испросив и получив от отца с матерью легкое, шутливое прощение, должен был отправиться по обычаю за этим же к тестю и заодно навестить Агнию.

Смутные предчувствия заставляли его кого-то взять с собой. О Платоне нечего и думать, а Родион мог бы... И он попросил его.

— По пути, Родиоша, уладишь железные дела. Он простит недоразумения, и к тебе потечет железная река.

— Я подожду, Клавдий, когда она выйдет из берегов и затопит нарушившего ее долголетнее плавное течение. Езжай с приставом.

— Ас ним зачем?

— Он же лучше оборонит тебя, чем я...

Жюли также отказалась поехать с Клавдием.

— И у меня плохие предчувствия. — А затем добавила по-французски: — Я, как вторая мать моего мальчика, не советую ему рисковать.

— Я не поеду, папа... Напишу Агнии, что простудил горло, и пошлю с кучером.

— Так, пожалуй что, будет надежнее, — поддержала сына Калерия. — Ляжь в постельку, ты всамделе допелся до хрипоты. И головка горячая. Ляжь! А в чистый понедельник какие же прощения! Пост!

Клавдий принялся сочинять письмо, а оно не получалось. Он рвал лист за листом. Он не мог найти даже первых слов. Что-то сопротивлялось в нем и мешало назвать ее «милой», «родной» и даже «дорогой».

— Я потом, Жюли, напишу ей или лучше скажу на словах...

— Лучше на словах, мой мальчик, — одобрила Жюли. — А может быть, не понадобятся и слова.

Жюли как будто что-то знала, что-то было предрешено для нее. Она захлопнула бювар с почтовой бумагой и конвертами. В ее глазах прочитал Клавдий, что все будет хорошо, и успокоился...

И все было хорошо, но не так, как этого хотелось бы Клавдию.

Вечером от Молоховых вернулся Вениамин Викторович

Строганов. Он все эти дни бывал там. Возвращался обычно молчаливым, на этот раз он заговорил первым:

— Агния Васильевна родила мальчика.

Это известие переменило все. Лука Фомич сказал:

— Теперь ты, Клавка, не можешь не поехать туда.

Это же подтвердила Жюли:

— Добреет и лев, когда в пещере появляется львенок.

— Тогда я завтра, Жюли, или через день, когда лев еще больше подобреет... Я так взволнован, господа, — обратился Клавдий ко всем. — Ведь мне же предстоит стать отцом...

— Не предстоит, Клавдий Лукич, — сказал и повторил Строганов: — Не предстоит.

— Что не предстоит?

— Не предстоит стать отцом!

Клавдий вспыхнул и готов был сказать дерзость, оборвать Строганова, но вместо этого он спросил:

— А почему вы думаете, что не предстоит? Почему? Кто вам об этом сказал? Кто?

— Мне об этом сказали и дед, и бабушка, и мать ребенка.

— И Агния?

— И Агния Васильевна Молохова, — отчетливее повторил Вениамин Васильевич.

— Вот тебе и на! — развел руками Лука Фомич. — Вот тебе и прощеное воскресенье!

— Не прощеное, Лука Фомич, а прощальное, — Строганов подал письмо. — Я его ношу при себе несколько дней, а теперь вручу.

Клавдий торопливо разорвал конверт и прочел. В письме было всего только три слова: «Вон, и навсегда!»

Письмо перечитали все, и последним прочел его Лука Фомич.

— Как же это изволите понимать, милостивый государь Вениамин Викторович?

— Писал не я. Но думаю, что нужно понимать, как написано.

— А святое таинство брака? — спросил неуверенно Лука Фомич.

Строганов как никогда держался твердо и строго, будто это говорил не он, а Василий Молохов:

— О святом таинстве брака я бы на вашем месте, Лука Фомич, не вспоминал. И не вспоминал бы об отце внука Василия Митрофановича. Так просил он передать вам всем и пообещал, что если эта просьба не будет исполнена, то им будут найдены, как сказал Василий Митрофанович, способы вразумления.

— Мы лучше думали о вас, дорогой гостенек Вениамин Викторович, — припряглась к разговору Калерия Зоиловна.

— Думайте хуже... Я обязан передать все, что было сказано. И передам все. Все просьбы Василия Митрофановича.

— И много их, господин посол?

— Еще одна, Лука Фомич. Довольно неприятная, но я полагаю — справедливая и разумная для всех.

— Какая же, господин Строганов?

— Я позволю, Лука Фомич, передать ее в смягченных выражениях.

— Как вам будет удобнее, Вениамин Викторович. Мы не из пугливых...

— Василий Митрофанович Молохов требует, чтобы Клавдий Лукич в течение трех лет не появлялся в Шальве и не находился ближе чем на тысячу верст от нее...