Очарование зла
Шрифт:
Да, наверное, тогда все и началось. Он захотел оторваться от нее, побыть без нее, понять, что без нее не погибнет. Что кое-что собой представляет — без нее. Что он — не просто «муж госпожи Цветаевой».
Тогда? Или раньше? Или это было всегда?
Она знала и другое: что бы ни случилось, как бы все ни складывалось, их связь уже неразрывна. Неважно, что сам Сергей думает о своем отъезде. Они почти не разговаривали в последние годы. Марина знала, что он едет на смерть. Знала также, что поедет за ним
Посторонним людям она говорила, что вынуждена будет последовать за Сережей в Россию просто потому, что одна с ребенком в Париже пропадет. Чушь! Не пропадет, не пропала бы… Просто ее судьба, ее обязанность — пропасть в России, рядом с Эфроном.
Да, это он зависел от нее, от ее заработков, от перепадов ее настроений, от американских горок ее страстей. Но именно она таскалась за ним по всей Европе, из страны в страну, «как собака».
Ей оставался последний путь. Она смотрела, как он складывает вещи, и физически, въяве ощущала, как ступила на последнюю, смертную дорогу.
Он вдруг оторвался от своего занятия, нарушил сосредоточенное молчание:
— Мариночка, я должен ехать, голубчик.
Слезы ручьем потекли по ее лицу.
Сухим, спокойным тоном, в контраст слезам, она произнесла:
— Тебя арестуют?
— Меня выдадут швейцарской полиции, поэтому я обязан вернуться в Россию…
— А о том, что ждет тебя в России, ты не думал?
— Марина. — Он выпрямился. — В России — Аля. Что бы там меня ни ждало, я обязан вернуться.
Они молча смотрели друг на друга, разделенные крошечным чемоданчиком.
— Я приеду к тебе, — сказала она.
Он улыбнулся.
— Конечно приедешь!
— Как ты поедешь?
— Меня ждет машина. Меня довезут до Гавра, а там я сяду на советский пароход «Мария Ульянова».
Марина сказала:
— Мы тебя проводим до Гавра.
— Марина, путь неблизкий… и ты уверена?
— Да, — сказала она, наклонившись и поцеловав его глаза, — я совершенно уверена, Сережа. Абсолютно уверена. До Гавра я буду с тобой. Мы с Муром оба будем с тобой.
Он обхватил ее обеими руками, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы и поразился тому, как она постарела. К ее лицу он привык. Он видел это лицо, искаженное гримасой усталости и недовольства, каждый день. Он видел сквозь эти гримасы — ту юную круглолицую девушку, которая бродила с ним по коктебельскому пляжу, собирала камушки. А сейчас он совсем близко рассмотрел ее волосы. Старость таилась в них. Волосы были старенькие, изношенные. Не волосы, а ветошка. Марина гордилась ими:
Золото моих волос Тихо переходит в седость…Да. Это произошло совсем тихо, без громов и молний.
Случилось
— Госпожа Цветаева, я пригласил вас для беседы, так как нам стало известно о вашем намерении покинуть Францию.
Марина смотрела на комиссара Роша. Курила. Отчаянно много, не обращая внимания на количество. Эта женщина нравилась Рошу больше, чем Вера. Странно, потому что Марина была женой откровенного врага. Она не притворялась, ничего не скрывала — а если и скрывала, то как-то исключительно интеллигентно, мягко, без вызывающей наглости.
— Да, я намерена покинуть Францию, — подтвердила Марина.
— Перед тем как разрешить вам выезд, — сказал Рош, — я хочу просить вас о любезности. Расскажите о вашем муже.
— Что именно в моем муже вызвало ваш интерес?
— Убийство Игнатия Рейсса, — сказал Рош прямо.
Дама, сидевшая перед ним, конечно, сильный человек, но вот такие-то и склонны вдруг падать в обморок или, того хуже, с синими губами задыхаться в сердечном приступе. Только что все нормально, курит и говорит, а потом — хлоп… и разбирайтесь сами.
С Цветаевой следовало говорить прямо и поменьше ее мучить.
Цветаева, кажется, совершенно не оценила такого подхода. Ее светлые глаза наполнились мучением.
— Я уже говорила какому-то корреспонденту и повторяю снова: к убийству Рейсса мой муж никакого отношения иметь не может. Я в этом уверена. Кроме того, в эти дни он находился в Париже.
— Но вы допускаете возможность непрямого участия в преступлении? — спросил Рош. — Он ведь мог, находясь в Париже, руководить операцией…
— Мой муж — глубоко порядочный человек, — оборвала Марина. — Самый благородный, самый человечный из людей… Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.
— Допускаете… хорошо, — бормотнул Рош. И глянул на нее испытующе. Нет, держится пока неплохо. — Теперь о вас, госпожа Цветаева. Очертите, пожалуйста, круг ваших политических симпатий. Насколько я знаю, они различаются с симпатиями вашего мужа.
— Я? — Марина выпрямилась. Сухие прямые плечи, как у мальчика. Совершенно не привлекательна. Глаза тусклые, цвета бутылочного стекла. — Я никаких «дел», как вы выражаетесь, никогда не делала. И не только по полнейшей неспособности, но и из глубочайшего отвращения к политике, которую всю, за редчайшими исключениями, считаю грязью.
Выпалив это, она замолчала. Рош помог ей прикурить. Папироса привычно лежала на желтом сгибе пальца.
— Вам известно об активной работе вашего мужа в «Союзе возвращения на Родину»?