Очарованная душа

Роллан Ромен

– Что вы сказали?.. Я не понял.

– Тем лучше! Надо было слушать.

– Повторите!

– Незачем!

– Чудная вы! Не поймешь вас. Полагалось бы вес дичиться, а я не дичусь. Я, кажется, все как есть могу вам выложить.

– Оттого, что я все могу выслушать.

– Да вы ведь самый настоящий парень.

– Значит, той же породы, что и вы? Друзья?

– И это самое лучшее. Единственное, чем хороша жизнь. И редкая это штука. У меня только один друг. А если я люблю друга, так уж люблю его всего. И хотел бы иметь его всего. Разве непонятно? А вот изволь умалчивать об этом. Даже он не хочет про это слушать. В нашем мире любить разрешается лишь наполовину.

Аннета невольно прижала к себе руку Франца.

– Вы меня понимаете? – спросил он.

– Я понимаю всех

помешанных, – сказала Аннета, – я ведь из той же породы.

Лежа на террасе, Жермен говорил Аннете, запрокинув голову и глядя в холодную синеву неба:

– Что станется с ним без меня? Он меня слишком сильно любит. Он – женщина… Не такая, как вы, – суровая школа жизни сделала вас почти мужчиной. А он плывет, куда несет его изменчивое и плохо управляемое сердце. Сердце фантазера… Куда оно заведет этого человека со слабой волей и сильными страстями? Не стану вам рассказывать, от каких опасностей я его избавил. Он и не догадывался об этом, – ведь он даже не способен видеть и взвешивать их. Это человек безнравственный и чистый. В наши моральные ценности он вкладывает иное содержание, чем мы. Я часто становился в тупик. Мне следовало быть суровым, но, видя перед собой эти честные, удивленные, опечаленные глаза, я спрашивал себя: может быть, ошибаюсь-то я? Что это-извращение Природы? Или, напротив, самая доподлинная Природа, которая не желает знать наши узкие истины?.. Но поскольку в конце концов эти истины правят миром, который сотворен нашим разумом, и поскольку нам приходится волей-неволей жить в этом мире, надо и Францу научиться хотя бы принимать их, если уж не понимать. Понять их он не может; я так и не сумел объяснить ему, я отступился – он будет притворяться в угоду мне, и кончится тем, что он перестанет быть искренним. Уж лучше заблуждаться, чем лицемерить. Это чище… Но незачем насиловать его ум – сердцем он подчинится любой дисциплине, как бы она ни была для него тягостна, если только она продиктована любовью!.. Опора эта ненадежная. Если она исчезнет, все сразу рухнет, – и неизвестно, куда прибьет его волна. Когда меня не будет, что его ждет? Надо научить его обходиться без меня…

Он умолк и все продолжал смотреть в темную синеву неба, жесткую, почти каменную: она казалась такой же густой и насыщенной, как его мысли. А потом опять заговорил, горько улыбаясь, но тем же твердым, холодным, сдержанным тоном, как бы говоря с самим собой (ни разу он не взглянул на Аннету; он как будто забыл о ее присутствии):

– Я отлично знаю: ничего, научится. Проживет и без меня… Мнишь себя незаменимым… А ведь еще не родился тот человек, без которого нельзя было бы обойтись. Когда он потеряет меня, то подумает, что потеряно все.

Но потерянное уже не существует. А живой существует. Нельзя в одно и то же время быть и не быть. Выбор делаешь очень скоро. Живой доволен, что стеснительный узел, который связывает его с мертвым, понемногу развязывается. А если этот узел упорствует, его полоснут ножичком – так, слегка, сбоку. Он, живой, ничего не видел. Мертвый упал. А живой будет жить.

Да, Франц будет жить.

Аннета положила руку на руку человека, отвергшего все иллюзии:

– Там, где будет жить Франц, будет жить ваша мысль.

Он высвободил свою руку.

– Придет забвение. Если оно запаздывает, ему идут навстречу. Но Франц не умеет лукавить. Он и утруждать себя не будет.

Аннета хотела возразить. Жермен сказал:

– Я это знаю.

Но Аннета ясно видела, что, зная, он не верит. И ей нетрудно было доказать ему обратное. Отвечая на ее уверения иронической усмешкой, он с удовольствием их слушал. Светлый ум приходил в столкновение с жаждой создать себе иллюзию, живущую в каждом человеке. Поддаться этой жажде было бы (он это сознавал) поражением. Но он был рад поражению. Разве можно допустить, что правда, которая убивает, правдивей, чем надежда?

Он сделал уступку Аннете:

– Его сердце не забудет… Может быть… Нет, не сразу. Со временем.

Но кто будет направлять это сердце, которому нужен кормчий? От горя утраты его растерянность еще усилится. Есть люди, которых горе учит. Но других оно губит. Они позорно поддаются ему или же бегут от него

куда глаза глядят. Я боюсь за Франца. Кто любит его, кто сможет направлять его своими советами? Аннета, не покидайте его. Он верит вам. Руководите им! Вам придется быть снисходительной. Вы столкнетесь с неожиданностями.

Увидите в нем много такого, что, пожалуй, смутит вас. Но ведь это есть в каждом человеке.

– Это есть и во мне. Мой бедный друг, – сказала Аннета, – не так-то легко смутить женщину! Я говорю о женщине искренней, много пережившей, как я.

Жермен недоверчиво посмотрел на нее:

– Женщина, даже если проживет сто жизней, все равно ничему не научится.

– Значит, неисправима?

– С сотворения мира все та же.

– Недалеко же вы ушли от пещерного человека! Жермен усмехнулся.

– Что ж! Вы правы. Мы стоим не больше вашего. Мы – из того же выводка. Считаем себя сильными перед смертью и жизнью, однако и смерть и жизнь всегда застигают нас врасплох. Мы ничему не научились. Мне-то сейчас и горя мало – ведь я ухожу из школы. Но вы, Аннета, остаетесь, и вам еще не раз дадут линейкой по рукам. Смотрите в оба! Еще не раз жизненный опыт, которым вы так гордитесь, подшутит над вами… Но в царстве слепых и кривой пригодится. Я вверяю вам своего мальчика. Даже при одном глазе…

– У меня их два, и притом недурные, – сказала Аннета, смеясь.

– Не затем они созданы, чтобы смотреть, а затем, чтобы на них смотрели… Но если вы не видите того, что касается вас, старайтесь видеть за него! Всегда легче быть благоразумной за другого… Руководите им! Любите его!..

– Только не слишком сильно любите! – прибавил он.

Аннета пожала плечами.

Аннета была ближе к Жермену, чем к Францу. С Жерменом они были одного склада. Она лучше понимала его. Их жизненный опыт вырос на одной и той же ниве; их мысли зрели под одним и тем же небом. И все было до прозрачности ясно в чувствах, которые она подметила в нем или сама к нему питала. Его дружба, его страхи, стойкость в испытаниях, суждения о жизни, спокойное отношение к страданию и смерти, сожаление об уходящей жизни, отрешенность – все в нем было ей понятно: была бы Аннета мужчиной, она при той же судьбе думала бы, жила бы, как он. Так по крайней мере ей казалось: ведь в Жермене ничто не было для нее неожиданным. (Но могла ли она сказать то же о себе?..) При других условиях из них вышла бы идеальная супружеская чета, связанная глубоким взаимным уважением, привязанностью, доверием. Они честно отдали бы друг другу все ключи от своих дверей, за исключением одного маленького ключика, о котором как-то и не вспоминалось. Но если найти ту забытую дверь и отпереть, то окажется, что оба остались чужими друг другу… К счастью, почти никогда не представляется случай открыть эту дверь. И при искренней, хорошей дружбе маленький ключик остается неиспользованным. Дружба Жермена и Аннеты была невзыскательна и нелюбопытна. Каждый давал другому то, чего от него ждали.

Но никто не знал, чего можно ждать от Франца. Это создавало отчуждение. И притягивало. Как его ни изучай, все равно не узнаешь; он и сам не знал себя. С виду это был совсем ребенок, совсем простой человек, – таким он и был; но кто пытался проникнуть к нему в душу, сразу терял дорогу и топтался вслепую на незнакомом месте. Аннета пыталась открыть дверь в эту душу всевозможными ключами, но они не подходили к замкам. За исключением одного: маленького, как раз того, которым не пользовался Жермен, ключа «неизвестно от чего» (как говаривали во времена великого короля, когда старались не слишком приглядываться к этому «неизвестному чему!»). У Аннеты тоже не было охоты заглядывать в глухие закоулки души. Но из этих укромных уголков, не замечаемых посторонним глазом, к ней доносился таинственный аромат, доносилось жужжание пчелиного улья, которое она одна различала, к которому прислушивалась, наводя порядок в своем душевном хозяйстве. И то, что она слышала этот шорох крыл, очаровывающий и угрожающий, как бы делало их сообщниками. Это была отдаленная родственная связь между двумя чужими друг другу людьми. (Когда речь идет о породе, отдаленные связи бывают иной раз крепче близких: ветки не так ломки, как сучья, хотя они и дальше от ствола.).