Очень далекий Тартесс (др. изд,)
Шрифт:
— …и получилась прескверная одноактная пьеса, — перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) — Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс — это родительское имя?
— Нет, собственное, — сказал я. — А что, не нравится?
Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.
— Мне нравится, — заявил он и вдумчиво разъяснил: — Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.
Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись — мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.
— Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, — уточнил гуманитарий, — но Улисс был первым, о котором мы это знаем.
Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.
— Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? — спросил я, беря Андру под руку.
Она засмеялась:
— Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?
— Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.
— Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.
Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.
— А что? — сказал я. — Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я — человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?
Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.
— Чего же ты добился на Совете? — спросила она.
— Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что — голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу — куда там! Только по видеофону удалось поговорить.
— Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.
— Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.
— Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?
— И ещё буду выступать, — сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. — И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.
— Ты можешь говорить серьёзно?
— Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли — расшатать такую доктрину.
— И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?
— Не знаю. Говорю же — пока голая идея.
Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.
— Ты знаешь конструктора Борга? — спросил я, держа Андру под руку.
— Знаю, я голосовала за него.
— Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?
— Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?
— Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.
— На Сапиену?
— На Сапиену. Для начала.
— И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…
— Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.
— Опять начинаешь дразнить? — Она выдернула свою руку из моей. — Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.
— Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.
Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.
— Где твой жилой корпус? — спросил я.
— Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.
— Почему ты говоришь — одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.
— Знаю. — Голос у Андры потускнел. — Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.
Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…
— Давай побежим на лыжах, — предложил я. — Давно не бегал. Провожу тебя домой.
Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.
— Эй, Улисс!
От компании отделился Костя Сенаторов, старый друг, и, раскинув руки, направился ко мне. Лицо у него было красное, весёлое и какое-то шалое.
— Тысячу лет! — закричал он, сжав меня и хлопая по спине. — Ну, как ты — летаешь? Видел, видел тебя на экране. Правильно, так им и надо! Зажирели!
— Что у тебя, Костя?