Очень далекий Тартесс (др. изд,)
Шрифт:
— Замечательный, редкий человек.
— А как блестяще он придумал эту прекрасную экспедицию!
— Да, это будет большой вклад.
— А как он красноречив!
— И дальновиден.
— Вот ты будешь спорить, но я уверен, что по душевным качествам с ним можно сравнить только Михайлова.
— Нет, я не спорю. Михайлов тоже прекрасный человек.
— Помнишь, какие занятные тесты он для нас придумывал?
— Ещё бы! Они всегда доставляли нам такую радость.
И так далее в том же духе. Мы щадили только Нагату. Улыбчивый японец не жаловался, но мы чувствовали, что он плохо переносит невесомость и темноту. Вряд ли он теперь улыбался. За обедом Робин, наловчившийся управляться во мраке с густиватором, вручал всем брикеты в соответствии с заказанным вкусом. Нагата прежде всегда заказывал рисовую запеканку, а теперь на вопрос Робина он слабым голосом отвечал, что ему всё равно. Однажды, выплывая из кают-компании, я столкнулся с каким-то мягким предметом, поймал его и обнаружил, что это брикет. Мне это не понравилось. Нервные расстройства в космосе обычно начинаются с потери аппетита.
В тот раз я ничего не сказал. Но недели через две произошёл такой случай. Мы сидели в кают-компании и молча жевали обеденные брикеты. Вдруг раздался голос Михайлова:
— Не виси, пожалуйста, у меня за спиной.
Я удивился. По-моему, весь экипаж сидел за столом, Немного погодя Баумгартен спросил:
— Кто висит у тебя за спиной, Леонид?
— Не знаю. — Голос Михайлова теперь звучал неуверенно. — Кто-то висел…
— Тебе показалось, — сказал Баумгартен.
И тут я не выдержал. Если дело доходит до галлюцинаций, то пора прекращать эксперимент. В таком духе я и высказался.
— О каких галлюцинациях ты говоришь, Улисс?
— Если кому-то мерещится, что за его спиной стоит человек, то…
— Почему уж сразу галлюцинация? — скрипучим голосом сказал Михайлов. — Тебе разве никогда ничего не мерещится?
— Нет, — ответил я раздражённо. — Мне — нет.
— Улисс, — сказал Баумгартен, — это очень хорошо, что ты заботишься о здоровье своих коллег по эксперименту. Очень хорошо. Но мы полагаем, что нет никаких оснований для тревоги.
Я пожалел о своей вспышке. Раздражительность это ведь тоже симптом космической болезни. Я постарался вложить в свой голос как можно больше теплоты и спокойствия:
— Ну, раз так, будем крутиться, пока не кончится продовольствие. А когда кончится, мы будем ловить брикеты, которые плавают в воздухе. Надеюсь, они не потеряют своих вкусовых качеств.
Воцарилось молчание. Мы с Робином пожелали коллегам по эксперименту приятного аппетита и, держась за поручни, вышли из кают-компании.
Минут через десять, а может, через двадцать я вспомнил, что не взял из холодильника тубу с витаколом — наш обычный десерт. Да и Робин, кажется, позабыл взять свою. Хоть я и был несколько взвинчен, а оставаться без десерта не пожелал. Я выплыл из каюты и направился в кают-компанию. Оттуда неслись голоса, что-то наши пассажиры засиделись сегодня за обедом. Я подошёл ближе — и невольно остановился.
— …и это несмотря на повышенный режим психополя, — услышал я слабый голос Нагаты. — Я не замечаю в его поведении особых изменений.
— Слишком мало времени прошло, — возразил голос Михайлова. — Пока очевидно усиление инстинкта противоречия, а мы прекрасно знаем, что это часто влечёт за собой нарастание эгоизма.
— Часто, но не всегда. Вспомни индекс Решетова…
— Здесь, коллега, особый случай конфликта среды с наследственностью. Нужно ещё по крайней мере три месяца. Будучи изолированной от привычной среды, примарская наследственность, вероятно, даст своеобразные проявления. Мы получим материал огромной важности.
— Все это так, — сказал Баумгартен. — Лично я ни на секунду не сомневаюсь в ценности эксперимента. Но меня беспокоит, коллеги, да, беспокоит ваше состояние. Три месяца! Лично я выдержу. Без сомнений. Но ты, Леонид…
— Оставим этот разговор, — проскрипел Михайлов. — Я выдержу сколько потребуется.
Они стали пробираться к выходу, я отпрянул от двери и, отпустив поручни, взлетел. Некоторое время я барахтался у потолка. Они прошли, вернее, проплыли подо мной. Наконец мне удалось нащупать поручни, и я, позабыв о витаколе, добрался до своей каюты, лёг и пристегнулся.
Долго не мог я прийти в себя. Вот как, значит. Вся эта экспедиция затеяна только для того, чтобы…
Не знаю, чего было больше в моих беспорядочных мыслях — растерянности или злости.
А, так вы ждёте не дождётесь, чтобы сын венерианских примаров выкинул что-нибудь. Ну, хорошо же!..
Робин преспокойно спал, ровно дыша, этот абсолютно уравновешенный землянин, эталон спокойствия и благоразумия. Я растолкал его и сказал:
— Отдери свои датчики и выкинь в утилизатор.
— А что, эксперимент окончен? — спросил он живо.
— Нет. Но твои датчики им не нужны. Это маскировка. Или, может, для эталона…
Тут я осёкся. Мне вдруг пришло в голову, что проклятые приборы могут записать разговор.
— Так что? — спросил Робин. — Отклеивать датчики?
— Нет. Я пошутил.
— Из всех твоих шуток эта — самая неудачная, — недовольно сказал Робин, перевернулся на другой бок и тут же заснул.
А я сидел в кресле, пытаясь привести мысли в порядок и выработать план действий.
Прошло, наверное, около часа. Робин проснулся, зевнул.
— Кто здесь? — спросил он. — Ты, Улисс?
— Да. — Я сосредоточился и послал менто: «Помоги мне завтра».
— Повтори, — тихо сказал он.
Я повторил и добавил: «Ни о чём не спрашивай. Только помоги».
— Ладно, — сказал Робин.
Утром следующего дня (если я не ошибался в своих расчётах времени) я засел в рубке и принялся постукивать по тем трубопроводам, которые могли провести звук в каюты психологов. Вскоре в рубке появился Баумгартен.
— В чем дело, пилоты? — спросил он. — Какой-то стук.
— Ничего, — сказал я. — Регламентный осмотр корабля.
Начало было хорошее. Потом мы с Робином направились в кольцевой коридор. Я знал, что Баумгартен следует за нами. Я нащупал лючок дистрибутора, с треском открыл его и позвякал в шахте ключом. Робин, должно быть, понял, какую игру я затеял. Он спросил:
— Ну как?
— Примерно двадцать восемь, — сказал я.
— Это ещё ничего. Только бы не тридцать.
Умница! Лучшего напарника у меня никогда в жизни не будет.
— Что всё-таки происходит? — спросил Баумгартен.