Очень далекий Тартесс (сборник)
Шрифт:
— Не торопись. Торопятся те, кто спешит. А в государственных долах спешка не нужна. Надо судить его. Перед народом.
— Будет исполнено, Ослепительный.
— Встань, — сказал царь Сапронию. — Твоя преданность мне известна. Но за едой и развлечениями ты перестал стараться. Мне доложили, что ты держишь в загородном доме одиннадцать кошек. Я, кажется, ясно определил в указе, кому сколько полагается.
— Наговоры, Ослепительный! — взвизгнул Сапроний. У него сегодня был черный день.
— Пять котов и шесть кошек, — спокойно уточнил Павлидий.
— Хоть и люблю я тебя, Сапроний, а никому не позволю. Лишних кошек сдать!
И царь принялся за тыкву, варенную в меду, тщательно оберегая бороду от капель.
Горгия провел в обеденную палату тот самый мелкозавитой щеголь, что встречал его корабль.
Щеголь звали его Литеннон — заранее растолковал греку, как следует подползать к царю. Горгий на миг растерялся: но торжественному случаю он надел праздничный гиматий, обшитый по подолу красным меандром, а каменные плиты пола были нечисты от кошек. Однако размышлять не приходилось: подобрав гиматий, он стал на колени и пополз к царю.
Аргантоний милостиво принял подарки — куски янтаря и египетский душистый жир. Велел сесть.
— Фокея — союзник Тартесса, — сказал он, ощупывая грека взглядом. Медленно взял с блюда кусок мяса.
Кошки, тесня друг друга, потянулись к нему с ненасытным мявом. Но царь протянул кусок Горгию.
— Отведай. Мясо укрепляет силы. Я хочу знать, почему не стало видно в Тартессе фокейских кораблей.
Горгий сказал, что Фокея по-прежнему дорожит союзом с Тартессом, но на Море возникли большие опасности. Тут он подумал немного, припомнив выкрики давешних глашатаев, и добавил:
— Конечно, все знают, что Карфаген — ощипанная цапля на кривых ногах…
Аргантоний хмыкнул, оторвал для грека еще кусок мяса. Заговорил о чем-то с Павлидием.
За последние дни Горгий уже привык к звучанию тартесской речи, а тут, как ему показалось, разговор шел не по-тартесски. Слова шипели, как весла в кожаных уключинах. «Особый язык для себя придумали?» — подивился Горгий.
— Дошло до меня, — сказал царь, перейдя на греческий, — что ты хочешь выменять свои товары на оружие из черной бронзы. Так ли это?
— Фокея в опасности, великий басилевс, — осторожно ответил Горгий. — Персы собираются пойти на нас войной, потому и велено мне привезти из Тартесса оружие. И если у нас будет оружие из черной бронзы…
— Ослепительный, — сказал верховный казначей Миликон, не дав Горгию договорить, — грек не знает наших законов…
— Сапроний, прочти купцу закон, — велел царь. — В греческом переводе.
Поэт встал, нараспев произнес:
Тот, кто, замыслив измену владыке Тартесса, Черную бронзу продаст иль подарит пришельцу, Или расскажет, как делают черную бронзу, Будет казнен заодно с чужеземным пришельцем: Взрезав злодею живот и кишки у злодея изъявши, Теми кишками удавят его за измену. Все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье.— Теперь, фокеец, ты знаешь. Закон на то и составлен, чтоб его знали, — сказал Аргантоний.
Придворные восхищенно зашептались. Царь откинулся на подушки, потирая живот обеими руками, лицо его исказила гримаса: видно, начиналось жжение. Павлидий подал ему чашу с водой, но Аргантоний оттолкнул ее и поднялся.
— Миликон, — сказал он, — поможешь греку в торговле.
Он удалился, сопровождаемый кошками. Павлидий вышел вслед за ним.
В галерее Венценосной Цапли царь оглянулся, недовольно буркнул:
— Ну, что еще? Покоя от вас нет.
— Грек лжет, Ослепительный, — доложил Павлидий. — Он сказал моим людям, что, опасаясь карфагенян, прошел Столбы безлунной ночью. А как известно, этими ночами стояла полная луна…
— Утомляешь ты меня, Павлидий. Если грек — карфагенский лазутчик, то займись, им. А мне не докучай. Эй, усыпального чтеца ко мне!
После ухода царя придворные почувствовали себя свободнее. Сапроний быстро доел баранину, выпил вина и, не отирая жирных губ, придвинул к себе тыкву в меду. Миликон, перебирая холеными пальцами бородку, шептал что-то на ухо ученому Кострулию, а тот хихикал, поводя вокруг острыми глазками.
Горгий сидел, не притрагиваясь к еде, и не знал, что делать. Уйти без разрешения было неприлично, оставаться — вроде бы ни к чему.
Наконец черные глаза Миликона остановились на нем.
— Не хочется в такую жару заниматься делами, — лениво сказал верховный казначей, — но что поделаешь, грек: царь повелел заняться тобой.
Горгий учтиво наклонил голову.
Сапроний оторвался от еды, засопел, остановил на Горгий тяжелый взгляд.
— Послушай, грек, — сказал он, — много ли в Фокее поэтов?
— Есть у нас певцы-аэды, — ответил Горгий. — А много ли их, не знаю, господин, не считал.
— Многочисленность поэтов идет во вред власти, — высказался Сапроний. И без обиняков добавил: — У меня кончился запас египетских благовоний. Умащиваться нечем.
— Чтобы тебя умастить, — насмешливо заметил Миликон, — надо извести столько жиру, сколько иному хватит на год.
Кострулий захихикал.
— Если бы это сказал не ты, светозарный Миликон… — недобрым тоном начал Сапроний.
— То ты бы немедля написал стихотворный донос, — закончил, смеясь, Миликон. — Знаю я тебя. — Он поднялся, стряхнул с одежды обглодки. — Идем, грек.
— Господин, — обратился Горгий к Сапронию, — у меня есть немного египетского жира. Если позволишь, я…
— Завтра вечером, — перебил его толстяк, — приходи в мой дом по ту сторону стены. Я пришлю за тобой раба.
Горгий поспешил за Миликоном, соображая на ходу, хватит ли для поэта двух амфор жира или придется пожертвовать три. Видно, этот пузатый — влиятельный человек при дворе, ничего не поделаешь, надо быть с ним в хороших отношениях.