Очень далекий Тартесс (сборник)
Шрифт:
— О да, мсье Холмс. Все, что угодно.
Около пяти вечера мы с сэром Артуром постучались к Холмсу. Он сидел у себя в номере, окутавшись табачным дымом, гребешок лежал перед ним на столе, тут же стояли банки с какими-то растворами.
— Удивительный материал, джентльмены, — сказал Холмс, предложив нам сесть. — Он прозрачнее стекла, его показатель преломления гораздо ближе к показателю преломления воздуха, чем у стекла. Эта штука не вспыхивает как целлулоид. Ее удельный вес меньше удельного веса стекла.
— Ну а шифр, Холмс? — спросил я. — Что вы можете сказать о нем?
— Вы знаете, Ватсон, что я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, включая шифр «пляшущие человечки». Однако я вынужден признать, что этот шифр для меня совершеннейшая новость. Думаю, мы имеем дело с шайкой весьма опасных и ловких преступников, среди которых может быть ученый, скажем, типа профессора Мориарти…
— Помилуйте, Холмс! — вскричал я. — Но вы сами были свидетелем его гибели в швейцарских горах в мае 1891 года!
— Да, это так. Но у него, вероятно, остались ученики и последователи. Можно предположить, джентльмены, что первые четыре буквы шифра — МОСН — означают Movement of Cruel Hearts. [20]
Я был поражен смелой догадкой моего друга, а сэр Артур, помолчав, сказал почтительным тоном:
— Прошу прощения, мистер Холмс, но с равным успехом можно расшифровать буквы как Movement of Cheerful Housewifes [21] или что-нибудь в этом роде.
20
Движение жестоких сердец (англ.).
21
Движение веселых домохозяек (англ.).
На тонких губах Холмса зазмеилась ироническая улыбка.
— Ценю ваш юмор, сэр Артур, — сказал он. — Разумеется, здесь открывается широкое поле для догадок всякого рода. Однако главная загадка заключается в следующем: как могли днем незаметно вынести тяжелую статую из Лувра? Признаться, я просто ума не приложу. Думаю, что нам придется проконсультироваться с учеными.
— Давайте пригласим профессора Челленджера, — предложил сэр Артур. — Очень крупный ученый. Конечно, телеграфировать ему я не стану — это значило бы нарваться на оскорбление, но я мог бы послать депешу моему приятелю Неду Мелоуну, единственному из журналистов, которого Челленджер пускает к себе на порог.
— Хорошо, — согласился Холмс. — Характер у Челленджера неважный, но ученый он превосходный.
Тут зазвонил телефон. Холмс снял трубку и некоторое время молча слушал. Затем он сказал нам:
— В Лувре получили какое-то важное письмо. Оно несколько задержано доставкой, так как адрес написан не совсем правильно. Едем, джентльмены.
2. РАССКАЗЫВАЕТ АНДРЕЙ КАЛАЧЕВ, ХРОНОКИБЕРНЕТИСТ
Не знаю даже, с чего начать: уж очень взволновала меня эта история.
Начну так:
«Я, Андрей Калачев, старший научный сотрудник Института Времени-Пространства, обвиняю Ивана Яковлевича Рыжова, заведующего сектором хронокибернетики нашего же института, в…»
Нет. Лучше расскажу все по порядку. В хронологической последовательности (употребляю это выражение в житейском смысле слова: мы, вообще-то, имеем дело в основном с хроноалогическими категориями).
Утром в понедельник, 27 августа, Ленка мне сказала:
— Знаешь, по-моему, Джимка сегодня не ночевал дома.
— Где же он был? — спросил я, приседая и одновременно растягивая на груди эспандер.
— Спроси у него самого, — засмеялась Ленка. — В полшестого я выходила, он сидел на крыльце, и шкура у него была мокрая от дождя.
Я наскоро закончил зарядку, умылся и пошел на кухню. Джимка лежал на своей подстилке. Обычно в это время он уже не спал. Я забеспокоился: не заболела ли собака? Тихонько просвистел первый такт из «Марша Черномора» — наш условный сигнал, и Джимка сразу встал и подошел ко мне, работая хвостом на высшей амплитуде колебаний. Пес был в полном порядке.
Мы с Ленкой напились кофе и пошли на работу: она — в свою фундаменталку, а я — в «присутствие».
«Присутствием» мы называли третий этаж нашего корпуса, в котором помещается сектор хронокибернетики. Там можно потрепаться с ребятами, почитать документы и выслушать нотации Жан-Жака. Работаем мы обычно на первом этаже, в лаборатории точной настройки.
Сегодня у меня на столе лежал отчет электронно-вычислительной машины, так, ничего особенного: сгущаемость ноль три, разрежаемость без особых отклонений. Я быстренько расшифровал отчет, записал показатели в журнал и вышел из-за стола в тот самый момент, когда заявился Жан-Жак. Он благожелательно поздоровался с нами и сказал Горшенину, развернувшему перед ним гигантскую простыню синхронизационной таблицы:
— Потом, Виктор, сейчас некогда.
И прошел к себе в кабинет. А следом за ним прошли двое гостей — кажется, французы. К нам в институт вечно приезжало столько иностранных гостей, что мы на них не обращали особого внимания.
Мы с Виктором сбежали на первый этаж, в лабораторию, и занялись входным блоком хронодеклинатора.
Виктор моложе меня на полтора года, но выглядит он, со своей ранней лысиной, куда старше. У нас в институте вообще собралось немало вундеркиндов, но Виктор Горшенин — ученый, что называется, божьей милостью. Он еще в девятом классе средней школы разработал такую систему Времени-Пространства, что только высшие педагогические соображения помешали тогда с ходу приклепать ему докторскую степень. Теперь-то он уже без пяти минут член-корреспондент.
Мы начали определять дилатацию времени для сегодняшних работ — варианты отношения времени рейса к собственному времени нашего СВП-7. Программировать вручную короткие уравнения для большой ЭВМ не стоило, и мы крутили все на малом интеграторе. Виктор подавал цифры мне, да так, что я еле поспевал укладывать их в клавиатуру.
— Пореже, старик, — взмолился я. — Не устраивай мотогонок.
— Сто восемь ноль три, — сказал Виктор. — У тебя только в волейболе хорошая реакция. Дельта шесть — семьсот одиннадцать.