Очень сильный пол (сборник)
Шрифт:
Он развернул газету, International Herald. На первой полосе было сообщение из Москвы. Не сразу поняв заголовок, он перечитал, перечитал еще раз, начал разбирать текст…
«В России не было власти почти год, теперь она будет, сказал новый премьер, вчера приступивший к обязанностям…»
Он глянул на дату номера – 13 июля.
«…основания для того, чтобы с уверенностью смотреть в будущее, заявил новый премьер-министр, пришедший в политику из научных кругов, у нас есть. Достаточно сказать, что нам удалось вернуть в страну миллиарды, спрятанные партийной номенклатурой в зарубежных банках. Одно это позволит в ближайшее время снизить цены на основные продукты питания в среднем на тридцать процентов… По оценкам западных специалистов…»
Он
Газета упала на пол, смялась, крупные строчки заголовка скрылись, и уже не понять было, о чем там речь и есть ли там слово Russia.
Дождь лупил, как в Москве. Она порадовалась, что перед отъездом не было ни времени, ни настроения тщательно собираться, поехала, в чем ходила последнее время – в джинсах, в куртке, только юбку захватила для выступления да платье для коктейля, которое не понадобилось, маленький прием начался прямо в зале, после заседания никто не переодевался. Народ не столько пил и ел, сколько обсуждал последние события в России. Неожиданно центром внимания оказался Сашка Кравцов, на многих, надо отдать ему должное, языках объяснявший, что в Кремле наконец обосновались серьезные люди, с позитивной программой, не авантюристы, декларировавшие благие намерения и выпрашивавшие под эти декларации да свои сомнительные научные степени помощь от всего мира, а настоящие лидеры, возможно, кому-то они покажутся жестковатыми, но следует вспомнить, какими жесткими были руководители, начинавшие модернизацию в Южной Корее или на Тайване… Слушали с интересом, но смотрели с ужасом, особенно при упоминании о жесткости новых людей в Кремле.
Подошел изрядно поддавший Сережа Гречихин, симпатичный малый, попавший сюда явно по недоразумению и симпатии Федора Степаныча, делать ему было нечего, большую часть выступлений он не понимал с синхронным переводом так же, как и без, и откровенно снимал наушники: к статистике темы не имели отношения.
– Ну что, – сумрачно сказал он, – что, красавица? Говорила ты здорово… Только какой теперь во всем этом смысл? Хоть не возвращайся… Трогать-то сразу они не будут, но вспомнить – потом вспомнят, каждое такое слово зачтут. Да и мне мои справки и опросы отольются… Эх, японский бог! Насочинял все это один, извини, мудило пять лет назад, с тех пор и пошло – что ни год, то переворот. Как в Венесуэле какой-нибудь… Только хуже.
– Не расстраивайся, Сережа. – Она положила руку бедняге на плечо, но Гречихин взглянул на нее с трезвым интересом, и она руку тут же сняла. – Не расстраивайся, чепуха все эти перевороты, обойдется…
Говорила не задумываясь и вдруг сама вспомнила Москву накануне отлета, лозунги и призывы, вспомнила рабочих, сдиравших вывеску Института, рядом стояло уже приготовленное солидное черное с золотом стекло: «Российская Академия Структурных Проблем». Вспомнила тихое бешенство мужа: «Не успели… не успели… накрылся Мадрид наверняка…»
– Извини, Сережа, – сказала она, – я, по-моему, перебрала. Вон что-то говорят насчет первого автобуса, который пойдет в гостиницу сейчас, ты не провожай, это ж не пешком, останься, тут все еще в разгаре…
И вышла под дождь. Блестел асфальт, лучились и отражались в лужах огни проносящихся, огибающих площадь машин, в темноте вырисовывался Дворец, парный тому, в котором они заседали. Два этих куба, словно отражаясь друг в друге, словно часовые у официального входа, стояли по обе стороны верхней площадки огромной лестницы, спускавшейся к реке. Днем она видела, как по этой площадке носились парни на роликовых досках, это был настоящий цирк – доски переворачивались в воздухе, и парни снова вставали на них, и летели дальше, и прыгали со ступеньки на ступеньку, почти до самой реки, за которой сейчас плыла, взлетала в небо на клубящемся прожекторном свете, отталкиваясь всеми четырьмя расставленными лапами, башня.
Как он найдет, думала она, несясь в темном
Вместе со злостью окатило желание, постель стала жечь сквозь ночную рубашку. Она сбросила легкое, но слишком теплое одеяло, потащила вторую подушку, устраиваясь поудобнее…
В дверь негромко постучали. Она замерла. Постучали снова. Она бросилась, чуть не расшиблась, опрокинув стул с одеждой.
За дверью тихо назвали ее имя. «Нет, – сказала она, – нет…» – «Да, – ответил он, – да».
Когда она открыла, он произнес непонятную фразу: «Скотина Федя, не мог узнать, что здесь два “Меридиана”, я три часа искал». Больше ничего не сказал…
Дождь шумел за окном, городские огни вспыхивали сквозь дождевые слезы. Она не успевала, не успевала за ним, и тянулась, тянулась, но он все время обгонял, и все начиналось снова, и наконец она успела, он сжал ее так, что дыхание кончилось, кончилось, все кончилось, кончилось, кончилось, и он остался лежать вниз лицом, а она еще выгибалась, ее выкручивало, она нечаянно дотронулась до его груди, под кожей вздрогнули мышцы, и он застонал, подброшенный ее прикосновением.
И снова, второй раз за этот месяц, услышал, как она плачет.
В первом часу они вышли из отеля, пошлепали под непрекращающимся дождем наугад. Этот город был для них как «Остров сокровищ» для мальчишки – никогда не виденный, тысячу раз исхоженный по карте, такой изумительно достоверной перед текстом. Блокгауз… Дерево скелета… Оба были здесь впервые, деловые их путешествия, к счастью, оставили в стороне этот город – в стороне любви… Лил дождь, вставала в перспективе арка, за ней лежал необъятной ширины проспект, потом по его сторонам исчез асфальт, они шли по мокрому, подающемуся под ногой гравию. Справа, в проемах коротких улиц, возникала тьма, за ней снова городские огни – река, берег. По реке медленно двигалась баржа, на ней ярко горел свет, в окнах надстройки мелькали люди, донеслась музыка – там веселились. Они зашли в бар – немного просохнуть, он взял выпить: «ун скотч, силь ву пле, ун амаретто». Бар был пуст, только одна грустная пара сидела в углу: полный, рыхлый, лысоватый блондин и очень худой брюнет, с мелко завитой, опускающейся на лопатки гривой. Лица у голубых были отчаянные – может, предстояла разлука, может, просто в их любви было слишком много проблем, как во всякой не совсем законной любви, – блондин гладил руку любимого, потом наклонился, поцеловал у запястья…
От бара снова повернули к широчайшей улице, оказались на площади с иглой обелиска посередине, двинулись влево. Теперь шли обнявшись, по очереди держа над двумя безумными головами ее зонтик, он что-то рассказывал, она сначала перебивала, переспрашивала, потом отчаялась понять последовательность и связь, просто слушала, тихо дышала. Глядели по сторонам, постояли минуту перед мрачной, совершенно питерской колоннадой.
Неожиданно, через какие-то короткие пустые пассажи, забросанные мусором, вышли к уныло освещенному огромному зданию, здесь мелькали человеческие фигуры, шла жизнь. Они сообразили – вокзал, вошли… На табло светилась надпись: “Versaille”. «Поедем, посмотрим на рассвете дворец, лестницу, на которой д’Артаньян задел Портоса, – предложил он, – а там видно будет…» Сели без билетов, не найдя мелочи для кассы. Вагон был пуст, свет в нем от этого казался особенно, бессмысленно ярким. Объявления были невнятны. Вдруг им показалось: “Versaille”, они, повоевав с дверями, найдя наконец зеленую кнопку, от нажатия на которую разошлись створки, выскочили. Дождь…