Очень удачная жизнь
Шрифт:
Помню четвертьвековой давности первые в нашей больнице реанимационные эпизоды. Простодушным «оживлением» называлось сложное действо, ныне именуемое реанимацией, и читали мы о нем полумифические рассказы в журналах и газетах. Только входило в медицинский быт понятие «клиническая смерть». У смерти тогда были разные определения: трагическая, безвременная, скоропостижная. В медицине смерть была только смерть. У смерти не было стадий. Мы еще не разделяли смерть на клиническую и биологическую.
Сколько скоропостижных смертей повергло нас в бездействие! Мише трудно было бездействовать. Ему не надо было напоминать: «Не проходите мимо». Он не проходил
Вот так же тогда, идя по лестнице, он увидел упавшего на его глазах больного, Жадкевич увидел смерть. Рефлекс нормального врача – гнать ее, если можешь, в шею. Плюс сработали недавно приобретенные знания о способах и приемах оживления внезапно умерших. Да и характер Жадкевича не позволял ему пройти мимо. Смерть – не хулиган, да и сил у него тогда было много больше. В нашей больнице это было первое оживление при внезапном инфаркте. А может, и не только в нашей больнице. Во всяком случае, помнится, понаехало к нам много специалистов из реанимационного центра, как на диковинку.
Пользовались мы в то время, что называется, «подручными средствами», не было ни аппаратуры, ни инструментария. Даже электрический импульс в том случае он дал сердцу, зажав его между двумя алюминиевыми ложками, подключенными к розетке. Но не упрекать же строителей Беломорканала за то, что у них были только заступы да тачки. К тому же и больной остался жив. Христос сказал Лазарю: «Встань и иди». Миша не Бог – ему в поте лица пришлось добывать жизнь этому человеку. Больница гордилась им. В одной из московских газет появилась краткая заметочка. Я запамятовал, в какой, а мама Миши жила тогда в Краснодаре. Не сохранилась в семье газетка.
Самое трудное – не пройти мимо. Потом-то все не проходили, но он был первым.
А сколько внезапного горя приносила в наши отделения скоропостижная смерть от острой закупорки легочной артерии – тромбоз, эмболия легочной артерии. Смерть наступала мгновенно, и мы лишь разводили руками, беспомощные, как перед цунами. Однажды он решился и победил. Как приятно сейчас в статье встретить ссылку на друга, где сказано, что Жадкевич первым в нашей стране удалил тромб из артерии и предотвратил смерть. Трудно быть первым. Сейчас накоплено много попыток, в том числе и успешных. Но уже есть и могучая аппаратура, навыки и, главное, знание о том, что может быть успех. Трудно быть первым, да еще в полупровинциальной трехэтажной заводской медсанчасти середины шестидесятых годов в Кунцеве. Помню и горечь того успеха: женщина была спасена от быстрой смерти, но суждено ей было умереть через два месяца от неоперабельного рака.
А как тут было поступать? Для врача – однозначно. Но сколько слышишь пустых слов о помощи умирающему – когда помощью называют способствование и ускорение смерти. Мы же, врачи, если не можем ее прогнать, помощью считаем только обезболивание. И пусть к нам не обращаются с призывами помочь умереть. Мы отвечаем: если общество считает себя достаточно нравственно выросшим, то – пожалуйста, решайте эту проблему. Но при чем тут мы, врачи? У нас в этой жизни совсем иная задача. Считаете возможным,
Конечно, были у него принципы, и он старался их придерживаться. Например: если нет технической возможности – не делай. Героизм сам по себе не нужен никому. Гораздо лучше все подготовить, все сделать вовремя, заранее, спокойно, достойно, без фанфар и кликов, без чепчиков в воздухе. Жадкевич не относился к своим принципам догматически. Заранее подготовиться всегда лучше, но…
Были у него профессиональные привязанности – любил операции на толстой кишке при опухолях. Он предложил и разработал свою методику, успешно ею пользовался, и много больных уже более десяти – пятнадцати лет живут и здравствуют после удаления злокачественной опухоли. Потом оказалось, что лет за десять до Жадкевича этот способ однажды был применен во Франции, но ему не был нужен приоритет открытия, он и не публиковал этот метод. Ему нужно было одно: надежно и удачно оперировать людей с этой болезнью. Он оперировал сам и учил тому же коллег.
Жадкевич не писал статей не потому, что не мог. Язык его был удивителен: с яркими сравнениями, неожиданной образностью, незатасканными метафорами. Может, лень было – потому и не писал. Он всегда делал лишь то, что нравилось, что хотелось делать. Это, конечно, и плохо… Но это же помогло не поддаться скверне многочисленных соблазнов. Что ж, идеальных нет. Достаточно часто мы видим, как ценное и достойное уравновешивается, а то и дополняется порциями недостатков. Не грязью, нет, – к нему, например, грязь не приставала. Он как золото – в любой грязи оставался чистым и ярким.
Ум Жадкевича нельзя было назвать отвлеченным, далеким от практической жизни. Поверхностные люди считали его непрактичным, да и то потому лишь, что не было денег у него, кроме тех полутора ставок, что получал он от общества по ведомости больничной бухгалтерии. Нет, он был практичен, жизненно дерзок, реалистически лукав. Он четко и здраво оценивал любую возникшую житейскую ситуацию, довольно точно оценивал встречавшихся на его пути людей. Но как бы он их ни оценивал – старался быть приветливым и доброжелательным, уж если приходилось общаться.
Прогнозы различных жизненных сюжетов, которые он давал, были практически столь же достоверны, как его прогнозы течения болезни. (И то и другое проверено практикой – что и есть, как говорят, критерий истины.) Он был вполне от мира сего и понимал, что не написанный им многостраничный самоотчет для получения категории и, стало быть, какой-то прибавки к зарплате не делается им исключительно из лени и безответственности перед семьей. Себя он за это ругал. Но делал лишь то, что доставляет радость! Что ж, за удачные игры в прятки с соблазнами мира приходится платить по-всякому. Зато он сумел жить естественной жизнью. Он был эпикуреец в самом достойном смысле: не славно поесть, не лишнее чувственное наслаждение доставить себе, а найти радость духа ради его безмятежности. Дело было у него не делом – любовью. А любовь – не дело, любовь – высшее достижение человеческого духа, которое противостоит человеческой ненависти, безделью, разобщенности, раздражению и розни. Он любил своих детей, свою жену, свою хирургию… Он так высоко и возвышенно любил все свое личное, что шло это только на пользу общественному, общему делу. Истинная любовь – всегда польза обществу.