Очерки и рассказы (1866-1880 гг.)
Шрифт:
— Это, видно, брат, не по-нашему! — твердила полоненная челядь, запыхавшись в хлопотах.
— По-благородному!.. Они вон как: "ангел, говорит, плачет!" Дураки мы!
— Именно так… Пойдем по миру!..
— Верно, брат, простой человек немного ухватит; хошь, может, он и поумней барина.
Эту последнюю фразу говорил Антон Иванов, который тоже не мог уйти отсюда и занимал скромную должность кучера, собиравшего партнеров для нового барина. Он не мог забыть блистательного изобретения мухи и тосковал о себе теперь не в смысле погибающей души, а в смысле
"Придет мое время!" — думал он, лежа в кухне на печи и выжидая этого времени.
Этого времени все дожидались с нетерпением.
Но не пришло это время, простому человеку не пришлось разжиться здесь…
Незваный гость пировал месяца три и затем внезапно исчез со всей компанией, оставив после себя такое опустошение, какое не могли произвести простонародные обиратели в год и в два. Вслед за ним разбежались и простонародные опустошители, захватив что пришлось; усадьба опустела — и пустота эта стала страшней прежнего во сто раз. Тоска Павла Степаныча достигла высшей степени, и у Антона Иванова, который еще надеялся, мелькнула мысль возобновить выдумки; но каждая минута доказывала ему, что не он один охотник до теплых мест, что время приготовило целые массы народа, шатающегося без дела и привыкшего даром есть хлеб. Вместо крупного опустошителя, пронесшегося над Васильковым ураганом, стали прибывать опустошители второго сорта, что-то отставное, прожженное и нецеремонное. Все это шло на поживу и живилось. Уходили одни, приходили другие…
— Нет, — сказал себе Антон Иванов, — надо искать другого места, бог с ними!
Он распростился с усадьбой и ушел искать счастья в другое место.
Павел Степаныч еще жил некоторое время, оберегаемый старушкой, добравшейся если не к царю, то к уездному исправнику. Начальство обратило внимание на расхищенную усадьбу старика, наняло караульщиков, и Павел Степаныч был лишен всякого общества. Изредка только украдкою пробирался к нему в покой какой-нибудь человек неизвестного звания, с гитарой в руке; садился на стул и, наигрывая кое-что, несказанно радовал этим старика.
— Пожалуйста! пожалуйста! — стонал он.
— Из "Троватора"-с, Павел Степаныч… "Трубадура"-с…
— Да, да…
— Итальянская более пьеса… — наигрывая, объяснял неизвестный человек и прибавлял: — жениться собираюсь, Павел Степаныч… Спешить надо к невесте… Не будет ли вашей милости…
Срывания даяний были гораздо меньше, да благодаря надзору и посетители стали редки. Зимние вьюги, долгие зимние ночи Павел Степаныч переживал один. Старушка рассказывала ему сказочки и по временам плакала… И никто кроме ее не помянул Павла Степаныча добром или худом, когда он незаметно умер в одну темную зимнюю ночь.
ПРОГУЛКА
"…До сведения моего дошло, что в подгороднем селении Емельянове, на постоялом дворе, арендуемом — ским мещанином Гаврилою Кашиным, производится незаконная продажа питей… почему, почтительнейше уведомляя ваше высокоблагородие, поручаю вам произвести дознание…"
—
— Да!..
— Вот тебе вместо прогулки! Погода прекрасная… далеко это?
— Версты две-три.
— Тебе надо пройтись… Ты засиделся… Что это ты читал?
— Последнюю книжку журнала. Попалась преинтересная статья, не мог оторваться.
— Ты пройдись, прогуляйся, — перебирая страницы журнала, говорила молодая супруга. — Ах, Тургенев! Что тут его?.. Как мило… непременно прочту!.. Из народного быта?.. Прелесть…
— Десятский дома? — перебил молодой супруг, отдыхая после интересной статьи на кушетке. — Надо расспросить, кто такой этот Гаврило Кашин…
— Он там в кухне! "Из Гейне"… Это что? — продолжала рыться в книге супруга: — "Песня о рубашке".
Она вздохнула и произнесла как бы в раздумье:
— Тебе нужно оштрафовать его?
— Кого? — с некоторым нетерпением произнес муж, не видя в мыслях супруги достаточной последовательности… — Кого его?
— Мужика…
— Разумеется, оштрафовать!
Чтобы не раздражать супруга, молодая дама прибавила:
— По крайней мере отдохнешь!
На следующий день муж собрался на прогулку, которую предположено было совершить пешком. Часов в двенадцать дня он стоял среди двора с сумкой через плечо и шарил по карманам — все ли захватил.
— Да! — сказал он, обратившись к жене, стоявшей на крыльце, — пожалуйста, не отдавай Иванову газет. Непременно затащат!.. Судебные уставы положили?
— Я положила в портфель…. Это с золотым обрезом?
— Да… где они?.. Положила ли?..
— Посмотри в портфель, — кажется, положила!
— То-то, кажется!.. как это ты…
Десятский, сопутствовавший в прогулке, держал портфель подмышкой. Посмотрели — нашли.
— Здесь! — успокоившись, произнес супруг. — Ну, все, кажется. Папиросы?
— Тут, — оказал десятский,
— Ну, все… Прощай! Не скучай… там у меня есть "Один в поле — не воин" — превосходная штука: читай… Шпильгагена. Палку надо взять — тут воров много…
— Тут воров страсть! — сказал десятский.
Пока ходили за палкой, к путешественникам подошел молодой человек, исключенный из семинарии ритор, проживавший на том же дворе в нищете и в постоянном поругании со стороны родственников.
— Иван Петрович, — сказал он, — позвольте мне с вами пройтись?
— Сделайте одолжение!
Ритор поблагодарил, сняв картуз. Скоро была принесена палка, и через полчаса общество все было в поле. Был жаркий летний день. В поле тишина. Ритор шел с десятским, который рассказывал ему про воров.
— Отчего это? — спрашивал ритор.
— Бедность, что будешь делать… Баб с молоком — и то останавливают.
Ритор задумался. Прогуливающийся чиновник наслаждался природой и соображал план — как накрыть Гаврилу Кашина на месте, в самый момент незаконной продажи.