Очерки и рассказы (1873-1877)
Шрифт:
— При покойном графе, при Павле Петровиче… бы-валушки, и-и…
— Неси, неси, чорт сивый! — гремит на старика капитан: — после будешь разговаривать… Эй ты, — продолжает он, адресуясь к другому ветерану, плетущемуся следом за первым, — старый дьявол! Что дрова-то роняешь…
— Дон-не-сем! Доннесем, куманек… И-иьи… при ам-пир-ратыри…
— Что роняешь, сивый чорт! — побагровев, гремит капитан.
— До-нисем… ничего… — роняя поленья, бормочет старик, да вдруг спотыкнется и ухнет в воду совсем с дровами, не успев докончить своей речи, начинавшейся словами:
— А при ампирратыри…
Вследствие таких беспорядков, с первой остановки парохода у покровской пристани, — над пристанью, над рекою и на большое пространство в обе стороны — стала раздаваться неистовая брань капитана. Он был из русских немцев, следовательно, мог на двух языках излагать свой гнев, но покровская
— Пропадайте вы и с пароходом! Чорт вас возьми всех… Пойду зарежусь…
Неизвестно, что бы сталось с этим новым делом, если бы ему пришлось продолжать свое существование исключительно при помощи старых покровских людей и понятий. Вероятно бы, оно прекратилось. Но новое дело не погибло, его поддерживало и укрепило появление новых деятелей, именно баб!
Этого никто не ожидал.
Неуспех в новом деле покровских старожилов заставил покровскую молодежь, оттертую от дела, быть вполне уверенными, что дело это придет к ним опять; но покуда они хохотали над стариками и издевались над падением людей и дров в воду, над неистовством капитана, к последнему явилась толпа покровских баб и умно, расчетливо предложила ему задаром сделать это дело… "Понравится — хорошо, не понравится — как угодно"… И не прошло четверти часа после того, как капитан дал свое согласие, ни гнева, ни намерения утопиться и бросить пароход уже не было в нем. Бабы удивительно ловко и быстро сделали свое дело. Вместо того чтобы таскать по три полена на груди, они явились с носилками и перетаскали пятерик духом. Они не болтали о графах, не спорили, не перекорялись, не прошли вперед гривенник, не просили прибавить, словом — делали дело и желали получить, что следует. Даже в получении денег они умели установить порядок и стройность: подходили одна по одной, не задерживали, уходили тотчас, — словом, делали всё проворно и ловко. Любо было смотреть, как капитан раздавал им деньги.
— Получай, отходи! — сказал он первой, вручив несколько медных пятаков. То же самое пришлось ему повторить и другой, но третьей говорить этого уже не приходилось: капитан видел, что бабы, все до единой, поняли идею нового рода труда, провозвестником которого был пароход:
— Получай и отходи!
И все, что было следствием этого принципа, привезенного пароходом, все досталось в руки баб.
Они заняли всю пристань столиками с съестным, назначили цену за рыбу, за яйца, за пироги, и пароход, налетев на них, съедал все это и оставлял в их руках деньги.
— Да грех! — говорит робко покровская девушка сухой и востроглазой бабе, которая ей что-то нашептывает, притаившись за окном, чтобы не видали родители.
— Кому грех-то? Кому?
— Известно, мне…
— Тебе! Дура! Купцу грех — так. С него на том свете взыщут… Это верно, а не с тебя… На тебе греха нет; ежели б ты купца покупала, так тогда ты в грехе…
Девушка улыбается.
— А то чьи деньги-то? Кто деньги-то дает? Купец! Он, стало быть, тебя погубляет и за это ответит…
Но чтобы убедить девушку окончательно, к концу длинного монолога старая ведьма приберегает такой аргумент:
— Что тебе-то? Часок побывала — да назад… Нешто он тут на веки веков? Он сел на пароход — и был таков, а у тебя, глядишь, целое приданое в руках, чистые денежки…
— А Вася?
— Ах, дура, дура! У тебя с Васей любовь, а с купцом что?.. Бери деньги — да прочь, любовь при тебе и останется…
И глядишь, в дрянной и дымный номеришко, где мимоездом остановились приехавшие на пароходе деньги в виде пьяного купца, отправляющегося по делам дальше С тем же пароходом, входит ведьма и говорит:
— Готово-с!..
А за ней девушка… Входит она и, по старой памяти, крестится на образ…
С непривычки случались большие беды… Одну такую несчастную, с деньгами в кармане ситцевого платьишка, нашли наутро в реке, у берега, и узнали, что утопилась… Но понемногу все пошло лучше, и покровцы стали входить во вкус нового времени, пришедшего к ним. Стали продавать все, за что платят, и не разговаривали.
Вслед за пароходом так и повалили к ним деньги; скоро бабам никто уже не завидовал. В следующем, после парохода, году наехало в Покровское множество господ из столиц, и стали строить железную дорогу. Не говоря о том, что сами эти господа отличались необыкновенною
И действительно, благодаря массе пришлого народа и массе нового труда, через пять лет физиономия Покровского совершенно изменилась. Не тот его внешний вид, не тот живет в нем народ: на реке свистят и дымят пароходы, за селом свистит и дымит машина, и возят они тысячи пудов товара и тысячи народа, волны которого, ежедневно перекатываясь через Покровское, всякий раз оставляли после себя деньги и деньги… Множество новых построек, выросших близ мест для новых дел, ничуть не напоминали развалившейся и покачнувшейся покровской старины; это были привлекательные на вид новенькие домики, где из каждого окошка глядело довольство в виде пузатого, блестящего и почти постоянно кипевшего самовара, в виде довольных и румяных лиц, восседавших за этим самоваром… Также ничуть не напоминал старого покровца тот обновленный покровец, который пристал к новым делам и стал жить-поживать в этих новеньких домиках. Нет тут ни босых ног, растрепанных голов, нет распоясанных сарафанов и рубах, нет забитых лиц, — напротив, все новое и цветущее: платья туго накрахмалены, косы спрятаны под сетку, усеянную блестками, а у мужчин жирно намазаны подстриженные в скобку на жирном затылке волосы, рантовые сапоги сверкают и скрипят, а пальто или чуйка — прямо с иголочки, на вате и, повидимому, не имеют износу.
И все это благополучие пришло потому, что явился труд, который как раз пришелся по вкусу покровцу; от него требовалось, чтобы он "воротил", "таскал", "вез", "стоял и смотрел" и т. д., — вообще требовался труд мускульный, механический, вовсе не нуждавшийся ни в каких более высших способностях покровца, и за этот труд покровцу давали деньги, и деньги порядочные, давали их прямо в руки и говорили: "ступай!". — "Куда хошь!" — прибавлял к этому торговец и чувствовал себя весьма хорошо. Тот самый богатырь, который в прежнее время бесплодно и без толку грохал по целым часам веслами, доставляя маменьку в город к купцу, который не платил, теперь с удовольствием ворочает на своей богатырской спине девятипудовые кули, с легкостию перьев таскает по чемодану в каждой руке: он знает, что вечером, после того как он отворочает и оттаскает, в его горсти непременно окажутся деньги, с которыми — "поди, куда хошь…" Или как не быть в хорошем расположении духа вот этому гиганту, который из писцов земского суда, где он не знал, что ему делать с своим гигантством и силой, поступил теперь на должность надсмотрщика, где все это пригодилось как нельзя лучше. Все его дело состоит в том, чтобы смотреть за рабочими, все ли на местах, и ставить их на эти места…
И вот, проснувшись часов в пять утра, — что для него не составляет никакого труда, ибо он мог пить по неделям, не смыкая глаз, — он идет к своему делу и начинает "ставить" рабочих… Слово "ставить" надо понимать буквально: рабочие, намаявшись, спят мертвым сном; их надо поднять и поставить на ноги. Для этого гигант поступает так: подойдя к первому из спящих, берет его могучею рукою за волосы, поднимает с армяка, ставит на ноги и, для полного пробуждения спящего, дает ему раза два-три по шее, а иногда и по щеке, после чего один уже вполне может считаться поставленным и, почесываясь, идет умываться из лужи. За первым поставленным на ноги точно так ставится второй; если, паче чаяния, спящий субъект как-нибудь выдернет волоса из цепкой лапы гиганта, то гигант раза четыре так съездит его по спине кулаком, что и второй скоро вскочит как встрепанный и побежит к луже, почесывая спину; иные вскакивают оттого, что их сдергивают за ногу и хлопают головой об пол, другие (преимущественно мальчишки) от хорошего пинка в бок и т. д. "У меня очнешься, встанешь!", — с полным сознанием правоты этих слов говорит гигант и, подняв на ноги таким образом человек двести, "со свежим, как говорит он, аппетитом" идет "куда хошь". Жена его уж знает, что у мужа теперь аппетит, и поэтому все уже готово и поставлено на стол.