Очерки кавалерийской жизни
Шрифт:
И, произнеся эти слова, Шишка принял сосредоточенную позу, вдумчиво приставил палец ко лбу, устремил прищуренный взгляд куда-то в пространство и, как бы отдавая себе отчет в каждом: слове, стал бормотать вполголоса: «Сшто начинает изделать верона на посшлю того...»
– Ну, а сшто такого будет он изделать? – совершенно неожиданно и притом, по-видимому, самым наивным образом обратился он ко мне с вопросом.
– Бот про то-то я тебя и спрашиваю, – возразил я, видя, что этим вопросом еврей думал было схитрить со мною.
– Каб я знал! – в недоумении и даже несколько амбициозно пожал он плечами.
– Подумай и догадайся, – .говорю я ему, – на то и загадка.
– Хм!.. Зжагадке!.. Очинь доволна глупий зжагадке!
– Тем хуже для тебя, если ты – «мондры еврей», а догадаться не можешь.
– Але
– Ну, додумывай – я не мешаю.
И снова – глубокомысленно палец ко лбу, снова прищуренный взгляд в пространство, и опять, бормоча вполголоса, с мучительным умственным напряжением, вдалбливает в себя Шишка каждое слово: «Сшто начинает изделать верона...»
– А! Зжвините... Додумал! – радостно сорвался он вдруг с места, уже заранее торжествуя свою победу. – Додумал, гасшпидинь сперучник! Додумал!.. Ага!.. Ну, а ви вже сабе мисшляли, сшто я такий глупий, сшто и зжагадке вашего не сгадаю?! Пфе!.. Пазволте деньгув!
– Да ты зубы-то не заговаривай!.. «Деньгув»! Ты разгадку скажи сначала, а потом уже «деньгув».
– Ну, гхарасшьо, гхарасшьо... Слюгхайте, – начал он самым уверенным тоном, – он будет знов по-новому летайть – так само зж, як дитю: бо когда дитю есть вже двох годов, то дитю начинает гходить. Чи то вирно?
– Нет, брат, не верно. Не угадал.
– Н-но! – мотнул он в сторону головою. – Як то вже не вирно, то сшто зж такого вирно?!
– А вот «додумай».
– И додумаю!.. Зжвините!..
И снова глубокомысленная поза.
– Додумал! – с новым торжеством восклицает через минуту Шишка. – Додумал! Он будет як-небудь знов по-новому карчить.
– Не угадал, дважды не угадал, брат: все также и летает, и каркает, как и прежде.
– Але зж пазжволте до трох разов! – вступился за себя Шишка.
– Сделай одолжение, я не препятствую.
И опять он задумался.
– Знайшол!.. Он будет сшто-небудь знов по-новому кушить. То тераз так? – приступил он ко мне, однако уже не с прежним торжеством и уверенностью.
– Нет, не так, – объявляю ему со вздохом, – все ту же падалину жрет – не угадал, брат, и в третий раз.
– Ну, то я вже и не зжнаю! – с досадой развел Шишка руками. – То ви мине на смегх, бо такого и зжагадке ниет... И то одно глупство виходить! Зжвините! – совсем рассердился и даже разобиделся мой Шишка. – Пазжволте мово деньгув! – приступил он ко мне через минуту.
– Эге, брат! А условие?.. Забыл?.. Приходи через две недели.
– Гасшпидинь майор?! Гасшпидинь майор?! – опять тоскливо стал он тянуться на цыпочках и заглядывать в окошко.
– Верзилов! Проводи-ка, брат, Шишку за мельницу! – крикнул я проходившему мимо улану.
Ловкий солдатик подхватил еврея под руку и молча, но преважно повел его с фольварка.
На другой день, под вечер, около наших конюшен я занимался исправлением своей лошади. Это был вороной жеребчик чистой арабской крови и чистый красавчик, но с одним величайшим пороком – причина, по которой он достался мне довольно дешево. Жеребчик мой имел привычку опрокидываться; а это, не говоря уже о вреде для него самого, является крайне опасным для всадника: кавалеристы очень хорошо знают, что этот порок нередко бывает причиною не только несчастных падений, но даже и мучительной смерти для неосторожного и неловкого всадника. Представьте себе, что лошадь, идущая под вами или даже стоящая на в совершенно спокойном состоянии, вдруг, ни с того, ни с сего, моментально взвивается на дыбы, становится, что называется, «свечкой» и затем столь же моментально опрокидывается навзничь; и если вы не успели уловить мгновения, чтобы соскочить с нее (что довольно трудно, ибо требует большой ловкости и сноровки) или же соскользнуть с ее крупа (что гораздо легче), то вы опрокидываетесь вместе с вашею лошадью, которая наваливается на вас всею своею тяжестью, и тогда передняя седельная лука очень легко может проломить вам грудь, что грозит неминуемою смертью.
Вот от этого-то несчастного порока и надо было отучить мне моего жеребчика. Существует для этого в наших полках один стародавний способ, который всегда увенчивается полным успехом; но способ крайне жестокий, варварский, и притом весьма опасный для лошади. Состоит он в том, что один из самых ловких всадников садится на порочную лошадь, которую, разумеется, крепко держат в это время с обеих сторон под уздцы. Когда всадник уселся и разобрал поводья, ему подают кувшин или бутылку с водою и затем пускают лошадь на волю. Штука вся в том, чтобы в самый момент, как только начинает лошадь взвиваться на дыбы, сильным ударом разбить у нее на темени сосуд с водою. Ощущение непредвиденного удара сверху вместе с ощущением внезапно пролитой воды, конечно, ошеломляет лошадь, и она невольно опускается на передние ноги. Этот маневр, проделанный несколько раз сряду при малейшей попытке животного стать «свечкой», очень скоро отучает его от дурной привычки, но риск при этом заключается и том, что – не ровен час – вы или покалечите лошадь, поранив ее осколками стекла, или же повлияете силою удара на состояние её мозга. Поэтому-то я и не хотел подвергать моего жеребчика таким жестоким экспериментам. Надо было изобрести что-нибудь более подходящее или по крайней мере менее опасное. С этою целью мною и был придуман способ, который беру на себя смелость рекомендовать кавалеристам, так как результаты его на практике оказались самыми успешными. Я придумал заменить кувшин и бутылку свежим гусиным яйцом. При попытке взвиться на дыбы всадник с достаточною силою разбивает на темени лошади яйцо, содержимое которого обливает ей своею клейкою жидкостью всю голову и морду. После этой операции рейткнехты немедленно уводят лошадь в конюшню и, расседлав, оставляют ее в таком виде до следующего дня. Понятное дело, что неприятное ощущение 'клеенных волос, на которые садятся и пыль, и насекомые, и в особенности надоедливая, неотвязная муха, в конце концов служит Достаточным и продолжительным наказанием животному за его порок: это ощущение действует ему на нервы. На следующий день, перед повторением того же сеанса, лошадь должна быть хорошенько вычищена, освежена, голова и морда ее тщательно вымыты, Чтобы дать ей почувствовать всю приятность облегчения от клейких яичных потеков. После этого, промяв ее на корде, повторяйте ваше испытание, и ручаюсь вам, что трех-четырех уроков будет совершенно достаточно для отучения лошади от опасной привычки: она уже будет знать и никогда не забудет, что при малейшей попытке подняться на дыбы там наверху, над головою, есть что-то такое, что неизбежно разобьется об ее темя и обольет всю морду клейкою жидкостью, со всеми суточными последствиями столь неприятного сюрприза. Этот способ сам по себе уже достаточно внушителен, а главное – совершенно безопасен для здоровья лошади и удобен в том отношении, что стоит весьма дешево. В крайнем случае гусиное яйцо можно, конечно, заменить и куриным, но первое надо считать предпочтительнее по количеству изливаемой жидкости.
Итак, на другой день, под вечер, в то время, как я занимался исправлением жеребчика, а Джексон, наблюдая за успешным ходом этой операции, прогуливался по двору со своею крючковатого палкой, идет к нему навстречу Шишка Гусатый.
– Ты чего? – спросил его Джаксон.
– Нет, ми не до вас... Ми до гасшпидинь сперучник, – ответил Шишка, мотнув на меня головою.
– Ко мне? – откликнулся я. – Никаких дел и отношений с тобой не имею ни по овсу, ни по сену; а впрочем – к твоим услугам. Что скажешь?
– Зжвините, – начал он с тою сладко умиляющейся миной и ужимкой, которые обыкновенно употребляет еврей, если хочет показать вам высшую степень вежливости и деликатности. – Зжвините, гасшпидин сперучник... будьте такий ласковый, скажить мине спизжалуста – сшто таково он будет изделать?
– Кто? – спросил я, не разобрав хорошенько вопроса.
– Он, – повторил Шишка с наивысшей деликатностью.
– Да кто такой «он»? Говори толком!
Еврей помялся и в затруднении повел головой и плечами, как бы колеблясь внутренно – сказать или не сказать?
– Верона... – произнес он наконец тихо и отчасти смущенно, словно бы и самому ему стало конфузно за свой «бардзо дэликатный» вопрос.
Я понял, но ввиду этой Шишкиной «дэликатности» довольно комического свойства притворился, что не понимаю.
– Что такое? – переспрашиваю его снова.
– Верона...
– Какая ворона?
– Тэн сшами, сшто будет переживать двох годов на своем жистю, – вымолвил Шишка, окончательно уже сконфузясь.
При виде этой фигуры и по свойству самого вопроса мы с майором не выдержали и оба покатились со смеху.