Очерки кавалерийской жизни
Шрифт:
– Да говорят же тебе толком, что нет у меня денег на дорогу.
– То вже не ваша забота. Берить отпуск.
– Да ведь надо же мне, наконец, и жить чем в Петербурге, хоть на первые-то дни, ну сам подумай!..
– То вже кажу, не ваша забота. Берить отпуск, – настоятельно и уверенно подтверждает Ицка, очевидно, весьма довольный в душе той новой комбинацией, которая пришла ему в голову.
Болиголова последовал благому совету, подстегнул саблю, отправился к полковому командиру – и через два часа адъютант привез к нему уже подписанный и припечатанный билет в 28-дневный отпуск.
Ицка Янкелевич, необыкновенно довольный собой и своей изобретательностью,
– Ицка! – пожимая плечами, время от времени вопрошает его поручик. – Да разъясни же ты мне наконец, как же это будет? Взаймы, что ли, достанешь ты мне на дорогу или как?
– Эт!.. Сшто таково!.. То вже не ваша забота! Зжвините! Вы толке ехайте! – каждый раз отвечает Ицка таким тоном, как бы желая сказать: «Не приставай, мол! Знаю, что делаю! Уж будешь доволен!»
И вот он выказывает необычайную деятельность: считает, сколько носков, сколько платков носовых уложено в чемодан, все это записывает себе на особую бумажку для памяти, упаковывает сюртук, мундир, эполеты, этишкеты и прочие офицерские вещи, заботливо осведомляется – «чи не забито еще чего?», – приводит двух извозчиков, на одного сажает поручика, на другого валит чемодан, на чемодан же взбирается сам с каким-то своим, собственным узелком под мышкой и торжественно препровождает все это на железную дорогу.
– Балет од первий класс и балет од багаж, – любезно преподнес он Болиголове два билета, предварительно потискавшись, понюхав и похлопотав у обеих касс – пассажирской и багажной. – Ви вже будьте сшпакойний, вже увсше гитово, и я з вами.
– Как! И ты тоже едешь?! – непритворно изумился поручик.
– А так! До Петерзбургу! Вже и балет достал сабе! В кимпания з вами!
– И тоже в первом классе? – подтрунил тот.
– Ну-у!.. Пфай!.. Сшто ви гаворитю! Я даже сшпигалсе! – выпучив глаза словно бы действительно в испуге, стал отмахиваться Ицка. – Уф первий класс!.. От-то!.. Чи я сдурел, чи сшто!.. Для сабе уф первий!.. Я сабе взял у третий, а каб еще бил читвортый, то я бы взял у читвортый... Жал, очин жал, сшто нет читвортый класс! – с легким вздохом сожаления покачал он головой, – То такий глупий перадок на тым зжалезном колею!.. Очин доволна глупий!
Затем, таинственно поманив к себе поручика и отведя его несколько в сторону, Штралецкий как бы под величайшим секретом и с опаской, чтобы кто не подслушал, заговорил ему шепотом:
– Зжвините, як вам сшто схочется, чи то покутить, чи то выпить сшто, то ви увсше сабе епрашуйте, сшто ви схочете; а на потом ви толке моргнить до мине, то я вже буду издес, при вашем особу, и я вже сшам буду заплатить у буфэт... Пизжалуста!
– Стало быть, я еду на полном твоем иждивении? – со смехом спросил поручик.
– Так. За маво кошту, як би то мой багаж, – подтвердил Йцка, – бо я зжнаю, ви такий блягхородный щаловек, ви мине не схочете абидеть, и ви мине будете отдавать увсше, и никакой сшпор, и никакой маровая сшюдья у нас не будет. Так?
– Быть по-твоему! – согласился Болиголова и, ничтоже сумняшеся, оба отправились в путешествие – один в первом, другой в третьем классе.
Приехали в Вильну, где вечерний пассажирский поезд стоит более часу. Путешествующая публика рассаживается за сервированными столами, причем немедленно же поднимается и обыкновенная стукотня ножей и вилок и беготня нумерованных фрачных лакеев с блюдами и тарелками. Здесь Болиголова, на беду Ицке, встретился со старыми знакомыми, гусарскими офицерами, которые стоят частью в городе, частью в ближайших окрестностях и вечно ко времени прихода поездов наезжают в вокзал ради собственного развлечения. Сели за ужин, потом явилось шампанское, а Ицка из отдаленного угла с затаенной тоской в сердце своем наблюдает и загадывает себе: потребует ли шампанского «пан сперучник» или не потребует? И когда потребует, то много ли потребует? И сколько ему, Ицке, за то заплатить придется?.. Потребовал!
– Огх!.. Айн бутелькес! – со вздохом мутящего сокрушения считает про себя Штралецкий. – Уй! Нох айн бутелькес! Цвай бутелькес! – хлопнув руками об полы и качая головой, шепчет он минут через десять.
– Эй, Ицка! Заплати там по счету! – кивнул ему поручик, окончив ужин, – и «гасшпидии» Штралецкий, несказанно обрадованный тем, что все его страхи и опасения ограничились только двумя бутылками, предупредительно спешит исполнить волю своего «багажа».
– Зжвините! Сшлюхайтю! – поспешая за ним после первого звонка, убедительно шепчет он на ухо с умоляющим видом. – Не кушийте вже болыш шимпаньскаго, бо оно для голова сшамаво паскудства! И мине не так дожалю, как ви будете незждаровий... Кушийте лепш водка, чи то киньяк с цукеркем, – сшами блягхородни напитке!
И всю дорогу, на каждой станции, где только есть буфет, Ицка непременно выскакивает из своего вагона и начинает расхаживать по платформе мимо купе, занятого его живым «багажом». Иногда «багаж» выходил, и тогда Ицка уже знал свою роль и вытаскивал бумажник; иногда же не выходил – и «гасшпидин» Штралецкий с облегчением и временно успокоенным сердцем возвращался в свой вагон в ожидании дальнейшего томления перед следующим буфетом.
И таким-то образом приехали они наконец в Петербург. Предупредительный и расторопный Ицка тотчас же сам и карету нанял, сам и багаж получил, и от всех мелочных хлопот избавил своего клиента, и только когда все уже было у него готово и все исправлено, спросил его, приподнимая шапку:
– А до каково гасштиницу прикажетю?
– В Бель-вю пошел, на Невский.
– В Бель-вю, сшлюхай! – не без гордого сознания собственного достоинства повелительно крикнул он извозчику, взгромоздясь с чемоданами к нему на козла, йцка был теперь горд и весел сознанием, что и он «тоже уф сшталицу», и притом «ехаит уф каретах» и, стало быть, может впоследствии у себя дома рассказывать «увсшяким сшволочам», как это он «бил на сшталицу» и как в каретах ехал.
Был у Болиголовы в Петербурге довольно близкий родственник и в то же время добрый друг, который занимался изданием одного весьма скромного распространенного журнала. На этом-то родственнике главнейшим образом и зиждились все надежды, планы и расчеты поручика; к нему-то он и поехал тотчас же, едва успел переодеться с дороги. После первых родственных приветствий и объятий причины приезда в Петербург были объяснены немедленно, тем более что родственник-редактор был уже заранее ознакомлен с этими причинами из писем поручика.
– Мм... Вот видишь ли, – заговорил он, несколько морщась и дружась, – в данную минуту дела мои несколько плоховаты: журнал идет мм... тово... то есть так себе, ни шатко ни валко, а коли говорить откровенно, то более, пожалуй, что и валко... Подписка слаба, сотрудники, бумага, типография, то да се ... Одним словом, не в авантаже обретаемся.
Болиголова при этом сюрпризе подсвистнул и, что называется, повесил нос на квинту.
– Но... это, в сущности, ничего не значит! – ободрительно продолжал редактор. – И я надеюсь, что могу помочь тебе во всяком случае.