Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Еще более подтверждается это родство обычаями. Гавайцы приносили от первых плодов жертву Богу; то же делали жители Самоа; у гаваян, до прибытия миссионеров, во всеобщем обыкновении было обрезание; акт совершался при религиозных церемониях жрецом. Всякий, дотронувшись до чего нибудь, считавшегося нечистым, должен был подвергнуться обряду очищения; все это было и у евреев. Женщины после родов считались нечистыми. У гавайцев, также как и у евреев, были места убежищ, с тою же целью и с теми же ограничениями.
Исследование языка ясно доказало малайское его происхождение. Вильгельм Гумбольдт проследил постепенную дезорганизацию его, по мере распадения этих племен из общего целого на бесчисленные отпрыски. Когда здание разваливается камнями, то в отдельном камне вряд ли доискаться идеи здания!
Второй класс жителей составляют белые, европейцы или американцы, держащие себя отдельно и считающие себя, вероятно, за настоящих аристократов.
Третий класс — метисы, полу-белые. Европейцы, решившиеся навсегда остаться здесь, женятся на каначках, и их-то поколение составляет этот класс. Чисто-белые не жалуют их, почти никогда не принимают в своем обществе, но за то все приезжающие только и знакомятся что с домами метисов. В их обычаи вкрались обычаи Лимы и Буэнос-Айреса. Дочери метисов красивы, свободны в обращении, живы, кокетливы, но сохраняют притом всю чистоту нравов; американки же скучны и нравственны на словах, что еще не значит непременно, чтоб они были нравственны на деле.
«Вполне понимаю, отчего вы к вам редко ходите, — говорил мне один американец; — вам у вас скучно… Вам нужно общество женщин, a общество наших жен для вас тяжело. К тому же, в здешнем климате, белая постоянно находится в каком-то состоянии утомления. Теплый климат располагает к неге и бездействию, воображение и ум подвергаются тому же влиянию; a полу-белая — в своей родной стихии. Белая кровь дала ей легкость и более грациозную форму, черная — много горячности и живости. Конечно, я не говорю о настоящем чувстве; для чувства они холодны, они не понимают идеального стремления к чистому блаженству; им непонятно сродство душ; на них действует пожатие руки, масляный взгляд, поцелуй, темнота ночи, напоенной ароматами жасминов и датур. Туземка и метиска проведет с вами несколько упоительных часов и на прощание снимет с головы венок из белых жасминов и наденет вам его на голову. Вы приходите с моря, давно не видали женщин, давно не чувствовали их магического обаяния; понятно, что вы ищете общества полу-белых.» Так рассуждал и очень правильно американец, бывший прежде «вивером», но теперь женатый. Белая кровь незаметно вкралась в жилы самых первых фамилий. Королева, дочь Неа и Кекела, имеет в себе 1/3 белой крови, потому что мать её матери, то есть бабушка была белая. Mme Bischoff, дочь Паки и Каниа, тоже непременно имеет в себе чужую кровь; a то с чего бы канакской даме, хоть и двоюродной сестре короля, походить на героиню жорж-сандовского романа?..
К последнему классу я отнесу португальцев, чилийцев, китайцев и всех тех, которые, собравшись со всех концов мира, ищут здесь фортуны; всех авантюристов, ставящих свою будущность, как азартный игрок свой последний рубль, на карту, — начинающих всевозможные карьеры, обманутых счастьем в калифорнийских рудниках и прибывших сюда как-нибудь подняться стиркой белья, ловлей рыбы, службой на китобое, который идет куда-нибудь во льды, или, наконец, подняться на виселицу, уже не опасаясь нового банкротства.
Я был знаком со многими представителями всех этих четырех классов. Почти каждый вечер приходилось делать по нескольку визитов (визиты здесь делаются по вечерам), чтобы поддерживать начатое знакомство. Визиты к белым кончались очень скоро. Вы входите в дом всегда чрез палисадник, где пахнет на вас целый вихрь ароматов; в наружной веранде оботрете ноги о половик в, наконец явитесь в прекрасно освещенную газом комнату со столом посередине, покрытым ковром, a с несколькими качающимися креслами без которых нет ни одной комнаты в Гонолулу; по стенам портреты Виктории и Альберта, a у консерваторов портрета Александра Лиолио, Камеамеа IV, нынешнего короля гавайского, который на рисунке похож больше на какого-то подозрительного испанца. Вы жмете руку хозяину, хозяйке и садитесь. Начинается разговор. «Вы были в Японии?» — Oh. yes! — «Что, в Японии лучше, чем в Китае?» — «Нет никакого сравнения.» — «А японки, как они носят волосы?» и т. п. Если муж захочет оказать самую большую любезность, то выйдет в Другую комнату, молча принесет поднос с графином хереса, нальет вам и себе по рюмке, прибавив: «one glass sherry», кивнет головой и выпьет; вы киваете головой ему в ответ, киваете головой по направлению к mistress, берете свою шляпу, жмете опять руки и уходите, мысленно рассчитывая, как бы сделать, чтобы уже больше не возвращаться в это веселое общество.
Но зато какая разница, когда вы сворачиваете в переулок и идете к полу-белым! Во-первых, вы незнакомы ни с матерями их, ни с отцами, ни с мужьями; отцы и мужья неизвестно где проводят свое время, матери возятся с детьми в другой комнате, или обшивают дочек, или смотрят за хозяйством. На дочерях лежит обязанность принимать гостей, занимать их, и вообще им предоставлено делать, что вздумается. Часто, у входа в такой дом, видите сидящих на полу каначек-старушек; это какая-нибудь бабушка, любующаяся своею внучкою, одетою по-европейски и похожей наружно на европейскую барышню. И внучка раза два, в продолжение вечера, выбежит к бабушке и поцелует ее в седую шершавую голову. Вот домик, в который мы всегда охотнее ходили. У ворот встречает нас мисс Бекки; черноглазая девушка лет семнадцати, с жасминною нитью, обвившею два раза её блестящие, черные волосы; она рада нам будто родным, весело приветствует и бежит, как ребенок в дом, приглашая нас за собою. Если бы домик не был оклеен внутри обоями и не имел несколько европейской мебели, то был бы похож на канакскую хижину; он весь состоит из одной большой комнаты, треть которой отделена огромным занавесом; за занавесом спят и живут, в комнате принимают. Посредине стол с несколькими кипсеками, в красивых переплетах; у стола качающееся кресло, куда сажают избранного гостя, которого хотят попокоить и побаловать; в углу диван, не совсем новый, но на нем какая-то ловко сиделось, не смотря на его жесткость. На стенах портреты Напира и какой-то каначки с ребенком масляными красками в роде тех портретов, которые иногда находятся у нас в кладовых и изображают или бабушку с удивительно-узкою талией в о розой в руках, или какую-нибудь тетушку с собачкой. Конечно, мы пришли с конфетами, которые съедаются тут же от души и гостями, и хозяевами, по целым пригоршням. У мисс Бекки есть молоденькая тетушка, мисс Гетти, черноглазая в черноволосая, с темным цветом лица и с удивительно-тонкими чертами; улыбка грустная в томная, несколько с ужимкою уездной барышни, выказывает ряд зубов восхитительной белизны; она сентиментально разговаривает, просит погадать ей на картах, на что решается кто-нибудь из нас, общими силами переводя на английский язык слышанные в детстве от нянюшек выражения: «интерес под сердцем, дорога, исполнение желаний, злая соперница, брачная постель» и пр. И пугается, и радуется сентиментальная девица, и хохочет от души игривая Бекки… Надоест сидеть в комнате, пойдем в гости к Mathe и Lucy, другим знакомкам, которые живут хотя в прекрасном доме, но так же просты и милы, как и обитательницы маленького домика в переулке. Оттуда идем есть мороженое и возвращаемся домой, чудною ночью, под тенью дерев, из-за которых, как привидения, часто показываются фигуры канака и каначки, вероятно, наслаждающихся, как и мы, прекрасною ночью и сладострастна ароматом растений.
Чтобы познакомиться несколько с четвертым классом, мы пошли раз вечером в Liberty Hall, род вокзала, где за вход платят доллар и с ужином. Здесь бывают балы только два раза в год, и, по счастью, мы на бал-то и попали. Я был на матросских балах в Гамбурге, знаменитых своею оригинальностью; но гамбургские балы побледнели перед тем, что происходило здесь. Каначки в длинных блузах, с своими резкими движениями, блестящими глазами, с венками на головах, напоминают каких-то демонов, кружащихся в адской пляске; из танцев их выходит смесь хула-хула и канкана. Иногда кавалер, конечно, самый породистый янки, разнообразит фигуры быстрою джигой, припевая своего Yankey doodle, и все это мешается с криком, музыкой, топаньем и свистом. Дом, выстроенный из дощечек, трясется от фундамента до крыши. Иногда все бросятся к балкону, с которого видно, как два янки решились покончить разгоревшийся спор боксом и начинают убеждать друг друга быстро и ловко наносимыми ударами.
С бала поведу вас на похороны, где мы ближе познакомимся с канаками. Незадолго до нашего прибытия к острову умер племянник короля, сын одной из его сестер, потомок Камеамеа I. Мы были приглашены на его похороны, которые сопровождались процессией, подобающей ему, как члену королевского дома. Тело, герметически закупоренное в гробе из красного дерева, стояло под черным балдахином в доме губернатора Кекуанаса, отца нынешнего короля. Перед домом стояли огромные опахала, сделанные аз перьев; их носят при всех процессиях — коронации, свадьбах и похоронах членов королевского семейства. На балконе встретил нас седенький старичок в генеральском мундире и голубой ленте, — это был церемониймейстер. Он дал нам черного флера, чтобы повязать на руку, и указал на комнату, где лежал покойник. Там сидело несколько дам в черных платьях и губернатор в генеральском мундире. Мы поклонились гробу и вышли на улицу, где, смешавшись с толпой, стали ожидать процессии. На дворе стояло медное орудие с устроенным на нем катафалком; по странному стечению обстоятельств, это орудие оказалось русское; его взяли вместе с другими с острова Кауи, на котором оставил несколько орудий известный авантюрист, бежавший на судне, захваченном в Камчатке. По улице, под звуки барабана и флейты, шло королевское войско; всего было полтораста солдат, одетых очень хорошо в казакины и вооруженных штуцерами. Впереди ехал генерал Матаи, красивый мужчина, в каске, на которой развевались белые и красные перья. Войско выстроилось на дворе и сделало на караул; скоро потянулась процессия. Открывали ее доктор и пастор, и первый, вероятно, как главный виновник процессии… За ними, на двух длинных веревках, около ста канаков, одетых в матросские куртки, везли катафалк, около которого несли громадные опахала. За катафалком, в легкой коляске, ехала королева; с нею сидела мать покойника, принцесса Шарлотта, и какой-то мальчик. За коляской королевы ехали два её доктора верхом, в мундирах в роде гусарских, так что они больше походили на двух адъютантов. Потом тянулся длинный хвост канакских дам; они шли все попарно, были в глубоком трауре и очень напоминали стадо ворон, которые тянутся вереницей к своему родимому лесу. С некоторыми из них шли значительные лица. какая-то: министры, губернатор и хе смертные, которые отличаются от толпы ми золотым эполетом или каким другим внешним знаком отличия. Народ безмолвно смотрел на проходившую процессию, только иногда вырывалась из толпы какая-нибудь громадная женщина и воющим голосом начинала причитывать, вероятно, достоинства покойного. Несколько таких голосящих плакальщиц, в каком-то диком экстазе, сопровождали издали процессию.
Желая опередить похороны, мы, окольными путями, пришли в сад, где находится склеп королевских гробниц. Между деревьями стоял небольшой белый домик с деревянною крышей в роде тех, какие встречаются у нас на деревенских кладбищах. В саду на нас наскочил какой-то всадник на белом коне и, осмотревшись, вдруг остановился: это был принц Вильям. Он двоюродный брат короля и один из самых богатых князей всего королевства; по рождению, принц Вильям чуть ли не выше короля и мог бы иметь большое влияние на народ, но, к несчастью, он один из самых беспутных юношей во всем Гавайском королевстве. Ему нельзя ничего поручить, и потому он не занимает никакой должности. Когда он трезв, то очень мил и умен, но напившись шляется по харчевням, играет в кегли с матросами и никого не слушает. И теперь настоящее место его было бы, конечно, в процессии. Он слез с лошади и повел нас к склепу, у которого стоял полицмейстер с ключами; принц хотел ввести нас в склеп, но полицмейстер не имел права никого впускать туда до прибытия процессии. Принц заспорил с ним, вырвал ключ из рук, и мы вошли в гробохранилище королевской фамилии. Гробы стояли на полу и на полках; в средине был гроб, обделанный великолепно бархатом и золотом, в котором покоились останки Камеамеа III. Перед его гробом, на столике, лежала корона, которою коронуются короли; налево стоял гроб Камеамеа II, умершего в Лондоне. Тут же два гроба: Паки и его жены, родителей M-me Bischoff; направо гроб матери пьяного принца Вилльяма; гроб мистера Рука, отца королевы, и гроб знаменитого Джона Ионга, оставленного здесь Ванкувером, в видах английской политики, и сделавшегося другом и главным сподвижником Камеамеа I. Где был похоронен первый гавайский король, Камеамеа I никто не знает; в ночь его смерти, тело было унесено канаками в горы; и место могилы его, как Чингисхана, осталось неизвестным. Впереди стояли два маленькие гробика отравленных детей Камеамеа III, сделавшихся жертвой аристократических предрассудков; мать их была полу-белая, мать же настоящего короля принадлежала к одному из главных родов, а родовое значение здесь не по отцу, как у нас, а по матери [21] ). Детей отравили, принцип восторжествовал. Это сказывал нам принц очень спокойно, как будто все это происходило лет пятьсот тому назад; а дети были его двоюродные братья.
21
Поэтому, отец теперешнего короля — губернатор: мать одного была простая каначка, а мать другого — королевской крови.
Но вот звуки похоронного марша стали явственно долетать до нас; из-за стены показались опахала, процессия замедлилась немного оттого, что катафалк не проходил в ворота; говорят, что это случается каждый раз, но никак не хотят катафалк сделать ниже; гроб взяли на руки и понесли к склепу. Опахала поставили у домика, а по окончании похорон заменили их старыми, потому что они должны стоять здесь до тех пор, нока ветер не разнесет всех перьев. Все, сопровождавшие процессию, образовали из себя обширный полукруг. Недалеко от нас стояла королева. В её темном лице было много грусти и какого-то томного выражения. He скорбь по покойнике разлила эту тоску и это выражение тихой покорности на её симпатичном лице, — грустная драма разыгрывалась в их семействе, и ей доставалась не последняя роль. По бабушке своей, она немного американка; оставшись ребенком-сиротой, она взята была доктором Руком, который воспитал ее и адоптировал; после смерти своей, он оставил ей, вместе с своим именем, и все свое состояние. Мисс Рук не осталась, по природе своей, каначкой; она не могла, по убеждению, примириться с положением рабы, которое приняла бы безусловно туземка. При муже её, короле, был секретарь, американец. Может быть, несколько неосторожных взглядов, или неосторожное слово, возбудили подозрения мужа. Благородный в душе, добрый, но вспыльчивый и легко поддающийся увлечению, как настоящий канак, гавайский Отелло, в порыве ревности, выстрелил в своего секретаря и очень опасно ранил его. За порывом страсти последовало раскаяние; опасно раненый был перевезен на остров Мауи, где дни и ночи раскаивающийся ревнивец проводил у постели больного. И в настоящее время он был там, — больному стало хуже. Король объявил, что если секретарь умрет, то он отказывается от престола в пользу сына и предаст себя суду, как простой гражданин. Я знал всю эту историю, и мне казалось, что в глазах несчастной женщины я читал и тоску, и грусть, и чувство оскорбленного достоинства.