Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Воздух был свеж, но тою теплою свежестью, которая обещает жаркий день; палевое освещение гуляло и по отдаленным судам и укреплениям, и по сотням рыбачьих парусов, сновавших в разных направлениях, и по зданиям набережной. По тихой воде, действуя двумя веслами, плыл рыбак на маленькой лодочке; скорый ход бросал ее из стороны в сторону, и она неслась быстро мимо. В балагане были скамейки и чайная, и, натурально, хорошенькая прислужница, вероятно, недавно вставшая. На лице её были еще следы ночной неги, глаза были подернуты влагой, бронзовые щеки блестели естественным румянцем. Голосом мелодическим и серебряным, в котором слышался удивительно приятный металлический звук, с обворожительною улыбкою, предлагала она чаю, и чай, здесь, на своей родине, не кажется тем прозаическим напитком, который мы привыкли соединять с пыхтением и испариной какого-нибудь господина, опоражнивающего пятый стакан. Из маленькой чашечки прозрачного фарфора, только-что облитой горячею водою, пьешь первни данный им аромат; — слабый, тонкий, для грубого вкуса неуловимый.
Но вот показалось. знакомое вооружение нашего катера; из-за батарей, как лебедь, засиял он своими парусами, освещенный утренним солнцем.
Шумною кавалькадой, на хорошо выезженных и довольно рьяных японских лошадях, различно убранных, отправились мы смотреть знаменитый храм — Гору золотого дракона (Дзин лунь шан), как написано на плане китайскими знаками; японцы называют этот храм Асакуса (не знаю значения этого слова). До него было добрых пятнадцать верст. A он находится внутри города, и мы не с самого его конца считали расстояние; это дает маленькое понятие о величине города. При каждой лошади был проводник; мы извлекли из них двойную пользу, навьючив их обедом, вином, бельем и проч. У меня был вороной конь, вероятно, из чиновных, потому что у него были на холке три косички, связанные кисточками кверху, на копытах синие чулки с соломенными сандалиями; на седле была мягкая подушка, на которой было очень ловко сидеть, особенно опираясь на массивные стремена, имеющие форму широкой полосы железа; согнутой крючком. Впереди нас, молодцевато сидя на горячих лошадях, ехали два якунина; легкие и широкие рукава их синей верхней одежды развевались, как крылья бабочек; круглая соломенная шляпа, прикасавшаяся только одною точкой к макушке, с поднятыми кверху полями придавала им какой-то легкий и красивый вид. Японец на коне напоминает всадника средних веков. Классическим типом красоты наездника мы привыкли воображать черкеса, несущегося на своем карагезе; венгерца, пустившего по ветру свой гусарский доломав; бедуина, с красивыми складками белого бурнуса в ятаганом за широким поясом, или, наконец, казака, с пикою в руке, склонившегося к луке; но к ним надобно прибавить и японца, который, при своей оригинальности, так же хорош и так же молодцеват; только в его молодцеватости есть что-то нежное, даже женственное, как в молодцеватости амазонки. Ему ли, кажется, одетому и укутанному в шелковые ткани, едва передвигающему ноги, потому что церемониальные панталоны, как путы, мешают движениям, — ему ли, с целым арсеналом за поясом, с прической, на которой подобран волосок к волоску, — ему ли, женоподобному, садиться на лошадь?.. Но посмотрите, как красиво, как грациозно изогнул он стан, как управляется с своею горячею лошадью и как самый костюм, теперь ловкий и удобный, украшает его.
Мы ехали за чиновниками; скоро в характере езды стали обозначаться характеры каждого ездока: видимо общество делилось на две партии, — на людей, желавших посмотреть и себя показать, и других, исключительно желавших только людей не смотреть. Последние настойчиво ехали шагом, не смотря на рысь и курц-галоп передних. А так как нельзя было разделяться, то скачущие возвращались, или дожидались отстающих, что не мало тревожило чиновников, назначенных к нам в надзиратели и буквально животом отвечавших за целость каждого из нас. Если кому в Эддо действительно неприятно было пребывание здесь русских, то, конечно, чиновникам; в этот день, думаю, не мало сыпалось на нас ругательств на японском языке.
Заранее предупрежденная полиция ждала нас на каждом перекрестке, a в тех местах, где пересекали нашу улицу другие, протянуты были веревки, чтобы не пускать народа. Так как мы проезжали много таких мест, где еще прежде не бывали, то публики было много. Мы проезжали улицами с превосходными домами и магазинами; некоторые дома были так хорошо выштукатурены, что казались сложенными из цельного мрамора, между тем как во всей Японии нет ни одного каменного здания; причина этого — частые землетрясения: деревянный дом, если и разрушится, то может быть выстроен в самое короткое время. За исключением главных столбов и перекладин, почти весь дом можно купить в лавке: картонные щиты, ширмы, циновки — вот из чего все состоит. К храму примыкала прямая улица из низеньких лавок, где продавалась разная мелочь. Видно было, что здесь уже начинались владения храма, и торговцы ждут богомольцев и посетителей, чтоб им. на дороге, сбывать всякую дрянь, — что мы находим и у нас при всяком монастыре. Оставив лошадей, мы пошли пешком. Перед нами были громадные ворота (ворота человеколюбивого князя) с преобладающими горизонтальными линиями, украшенные массивными деревянными арабесками; почти все было выкрашено красною краскою, так же как и самый храм и другие принадлежащие к нему строения. Сквозь ворота виднелась продолжающаяся прямая улица, выложенная широкою плитою; она оканчивалась площадью, среди которой возвышалось величественное здание храма, с исполинскою, прямою, черепичною крышею, с широкими лестницами, идущими на пространную галерею, обносящую со всех сторон главный корпус. Крыша широким навесом висела над террасой; стоявшему под ним видны были деревянные резные украшения, которыми изобилует главный карниз и подбой навеса. Между арабесками были изображения: драконов, зверей, цапли; смелые линии этих фигур невольно обращали на себя внимание. На самой крыше были также драконы, но все это терялось в обширности здания и смотрело простым арабеском. Несколько открытых дверей чернели мрачною глубиною огромного пространства, видимого через них; в эти двери видны были исполинские фонари самых разнообразных форм, колонны, канделябры и другие принадлежности храма; иное совершенно терялось в темноте, другое едва обозначалось в полумраке и блестело только металлическими украшениями, на которых отражалось солнце, пробившееся сквозь деревья, окружающие храм со всех сторон. За храмом разросся вековой сад; всякое дерево могло быть святыней для народа; дальние предки ходили под почтенную тень этих дерев, далеко распространившуюся от исполинских стволов, с громадными ветвями и роскошною листвою. По мере нашего приближения к храму, соответствие всех его частей, скрадывавшее сначала его огромность, как будто исчезало. Когда мы увидели тысячи народа, толпившегося внутри храма и казавшегося незаметным в тесноте колонн, массивных канделябр и фонарей, висящих на исполинских перекладинах потолка, исчезающего в темноте, то невольное чувство высокого охватило душу. Безмолвно вошли мы в храм, народ расступался перед нами: многолюдность, шум и говор пропадали в огромности здания. Главный алтарь отделялся несколькими колоннами и более возвышенным местом; там стояли бонзы; они почтительно нам поклонились. Когда мы вышли, народ столпился на балконе, рисуясь тысячеглавою группою на фоне темных аркад капища; я вспомнил те картины Пуссена, в которых не местность, a целая эпоха, целое происшествие составляют сюжет…
Нечего пересчитывать все то, что мы видели в храме; по крайней мере, с своей стороны, я не рассматривал, даже не старался запомнить, но весь предался охватившему меня чувству, которому можно приискать какое угодно название; можно, пожалуй, назвать его экстазом; под влиянием этого чувства, человеку хочется молиться; все мы больше или меньше ощущали то же, чему доказательством служит то, что все вышли молча и долго еще стояли перед храмом, пока не вспомнили, что туристам надобно же «осматривать.»
В числе существ, которым посвящен этот храм, играет важную роль «лошадь». В самом храме, на стенах, я видел несколько изображений лошади; наконец, по близости в особенном здании стояли два живые коня, совершенно белые, с розовыми мордочками, с розовою кожицею около глаз и в красных попонах. Это были священные кони. При храме находится целый город; кроме бесчисленных лавок и табер, к нему примыкает большой ботанический сад, с прудами, мостиками, цветниками, зверинцами, театром марионеток и кабинетом фигур. Иногда, в чаще леса, встречались монументальные изображения канонизованных святых, то есть смертных, возвышенных в достоинство ками или будд, это были колоссальные бронзовые фигуры, большею частью сидящие, довольно уродливые; иногда они служили украшением фонтана, вода которого освежала прохожих.
Среди сада, в хорошеньком павильоне, нас ждал завтрак. Явились шримпсы, яйца, рисовые пирожки, кастера и привезенные нами припасы.
В кабинете фигур я еще больше убедился, что японцы не лишены художественного понимания вещей, и что очень немного надо, чтобы между ними процвело искусство. Все наши кабинеты восковых и других фигур всегда имеют интерес побочный; они интересны для нас потому, что в них мы видим или портрет какого-нибудь знаменитого человека, или его костюм, и т. и. Здесь же фигура обращает на себя внимание своим художественным исполнением. Представлен, например, японец, читающий книгу; у него немного слабы глаза, или он грамоту плохо разбирает, вследствие чего на всем его лице выражение усилия, и сколько в этом естественности и правды! А техническая часть так исполнена, что, если посадить эту фигуру на улице, все примут ее за живого японца; даже костюм на нем старый и подержанный. Все другие фигуры больше или меньше в роде первой; ни одна не представляет ни знаменитого воина, ни знаменитого карлика, — каждая взята из действительной жизни. Вот женщина моет ребенка, вот писец, вот японка, совершающая свой туалет, сердитая и ворчливая, a горничная сзади, совершенно равнодушная к привычному ворчанью кокетки, усердно натирающей свои щеки белилами и румянами. В средней комнате представлено море и несколько фигур, — вероятно, спасающиеся после кораблекрушения; один борется с волнами, других выбросило на берег; усталый, истомленный хватается за камень, но, кажется, набежавшая волна смоет его; на лице видна борьба надежды с отчаянием. На этом же море стоит красиво отделанная джонка, и служит сценой для кукольной комедии. Механизм кукол доведен до такого совершенства, что марионетки кажутся здесь совсем не тою пошлостью, какою они являются у нас, фигура по совершенно гладкой доске подходит к вам аршина на три от сцены и делает различные фокусы, и притом без резкости движений, a с такою плавностью, что как будто в ней действует не проволока и шалнер, a живой нерв и кровь! Прибавьте к этому роскошную обстановку и костюм.
Было часов 12; по нашему расчету, нам предстояло осмотреть еще два места, более или менее замечательные; что они существовали, в этом никто не сомневался; но где они, этого-то мы не знали; да и расспросить не умели. Из нас были некоторые, зимовавшие в Нагасаки, и знание их в японском языке мы считали за факт, слушая их разговоры с японцами, разговоры без цели, с употреблением только тех слов и выражений, которые были известны. Теперь же, когда нам понадобилось их знание, увы! кроме «ватакуси, варуй, наканака-иой» и других, всем известных слов, ничего не выходило! Находчивые, как русские, мы разложили перед чиновниками план Эддо и указали пальцем на самое зеленое место. В зеленое место ехать оказалось нельзя — это был один из тех двух храмов, смотреть которые было особенно запрещено; нечего делать, указали на другое место, так же зеленое: оказалось, что до него очень далеко, не успеешь; a вот еще третье, не зеленое, a красное на плане; туда можно, и там также, говорят, очень хорошо; поехали в красное место. Оно находилось близко: через три четверти часа мы были уже там и решили, после отдыха, опять обратиться к плану; не возвращаться же домой!
Красное место был также храм, гораздо меньше осмотренного нами утром. Внутри его висела исполинская сабля, в несколько сажен длины, вся отделанная золотом. He это ли сказочный меч-кладенец? Храм стоял на горе; у обрыва устроена галерея, так похожая на ту, которую мы вчера видели, что некоторые приняли ее за ту же самую. Была даже такая же старушка с молоденькими прислужницами у чая; только вид сверху, похожий тоже на вчерашний, был гораздо обширнее. Эта гора была от вчерашней верстах в пяти, в глубине города. С первой видно было море и укрепление, с этой — только одни здания. Если бы рисовать этот вид, надо было бы оставить на листе бумаги одну четверть для неба, a другие три четверти наполнить крышами, и чем больше бы их уместилось, тем вид был бы похож. Всякая выдающаяся часть исчезала, даже осмотренный нами утром громадный храм, с его садами, казался небольшим островком зелени в этом разливе улиц и строений.
Вытащен был еще раз план; чиновники оказали решительное сопротивление; бабья их натура совершенно расслабела; но и мы были не из уступчивых. Есть лошади, есть время; как же не пользоваться этим? Надобно прибегнуть к крутым мерам. Указав им зеленое место, до которого, как они говорили, очень далеко, мы сказали, что поедем непременно туда, a они, если хотят, могут убираться куда им угодно. Бросить нас они не могли, — им бы живот распороли, или, пожалуй, сделали еще что-нибудь похуже. Поехала и они за нами; но дорогой поднялись на хитрости: вдруг повернули палево, когда следовало ехать направо. Некоторые, не подозревая обмана, доверчиво следовали за ними, но имевшие в руках план, заставили их вернуться. Тогда чиновники, увидав, что ничем не возьмешь, смиренно поехали вперед, не уклоняясь от назначенного пути.