Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор
Шрифт:
Надо сказать, что каламбур, умело и к месту использованный, в известном смысле может сыграть и серьезную образовательную роль. В 1920-х годах об архитекторе Карле Росси знал разве что узкий круг специалистов. Краеведение было, мягко выражаясь, не в чести. Да и общий образовательный уровень населения не отличался высоким качеством. Широкой известностью один из крупнейших петербургских зодчих не пользовался. И когда в 1923 году Театральную улицу, созданную им, переименовали в улицу Зодчего Росси, возникли немалые сложности с произношением этого непривычного русскому слуху топонима. По воспоминаниям современников, даже кондукторы автобусов объявляли остановку на свой манер: «Улица Заячья Роща». Но имя архитектора Карла Росси становилось с тех пор все более и более известным широким кругам ленинградцев.
Похожая история с труднопроизносимыми
Салонный, уличный или профессиональный каламбур в Петербурге стал одним из любимых жанров язвительных пересмешников. «Петербургским литератором КраеЖским» называли известного журналиста и издателя A.A. Краевского, который в развернувшемся в середине XIX века споре, как правильно говорить: «петербургский» или «петербурЖский», – особенно рьяно настаивал на «петербурЖском» варианте. Не очень повезло и Достоевскому. Его стилистические длинноты, бесконечные отступления, морализаторские монологи и прочие текстовые особенности в фольклоре породили такие понятия, как «достоевщинка», в смысле «разговор по душам до потери пульса», «достоёвщина» – навязывание собственных рефлексий (доставать + Достоевский).
Героями каламбуров стали и другие персонажи петербургской истории. Полководца М.Б. Барклая-де-Толли за его кажущуюся медлительность в военных действиях против Наполеона и отступательную тактику прозвали Болтай-да-Только. Крупнейшего русского полководца A.B. Суворова поминали неологизмом «пересуворить», в смысле «перехитрить». «Суворова никто не пересуворит», – говаривали о нем петербуржцы. Деятельность петербургского военного губернатора П.Н. Игнатьева сопровождал ядовитый каламбур: «Гнать, и гнать, И ГНАТЬ ЕГО». Поставщик соли двора его императорского величества, купец 1-й гильдии А.И. Перетц остался в истории в том числе благодаря насмешливому каламбуру: «Где соль, там и Перетц». О композиторе Исааке Осиповиче Дунаевском злоязычные завистники говорили: «Исаак Иссякович или Иссяк Осипович». О Ленине, когда вопрос о выносе его тела из мавзолея зашел в тупик, стали говорить: «Невыносимый Ленин».
Приходится только удивляться неисчерпаемым возможностям каламбура – этого удивительного по красоте и ажурной легкости художественного жанра, способного игрой всего лишь одного-двух слов достичь глубины смысла, сравнимой с глубиной многостраничного специального исследования. Хорошо известно негативное отношение петербуржцев ко всяким изменениям в сложившейся архитектурной среде. Об этом говорит и мгновенная реакция фольклора на любое вмешательство в архитектурный облик города. В конце XIX века архитектор Альберт Бенуа предпринял попытку реконструкции Гостиного Двора. К немалому удивлению петербуржцев, на фасаде со стороны Невского проспекта появились вычурные украшения, аллегорические фигуры, барочные вазы и пышный купол над центральным входом. В 50-х годах XX века исторический облик здания был восстановлен, но в истории петербургского градостроения остался убийственный каламбур: «Бенуёвские переделки». То же самое произошло с автором реконструкции Благовещенского моста инженером Т.Н. Передерием, который в 1930-х годах практически не столько переделал, сколько заменил старый мост на новый. В Ленинграде такое бесцеремонное вмешательство в первоначальный замысел заклеймили безжалостным каламбуром: «Передерий передерил».
Иногда игра слов приводила к совершенно неожиданным результатам. Так, доходный дом на углу Лиговского проспекта и Обводного канала называют «Дурдинкой» не только потому, что он некогда принадлежал известному до революции богатому домовладельцу Дурдину, но и потому, что напротив него, на противоположном берегу канала, находится больница для умственно отсталых, в просторечии дурдом. И «бесстыжевками» консервативные петербуржцы окрестили слушательниц Высших женских курсов, основанных профессором К.Н. Бестужевым-Рюминым, не за стремление получить образование, а за политическую неблагонадежность и бесстыдное, вызывающее с точки зрения общества поведение. Они ходили с коротко остриженными волосами, носили очки синего цвета, небрежно одевались да еще демонстративно курили папиросы. Понятно, что городская
Безоговорочная точность фольклорных формулировок поражает. Невский проспект во время НЭПа называли «Нэпским проспектом», Обводный канал, превратившийся благодаря промышленным предприятиям вдоль его берегов в зловонную сточную канаву, – «Обвонным каналом», развилку на дороге к поселку Кипень, украшенную бронзовой фигурой женщины с венком – «поворотом у Кипениной матери». А Смольный, куда вселилось первое демократическое правительство Петербурга во главе с мэром Анатолием Александровичем Собчаком, злоязычные остроумцы окрестили «МэрЗким местом».
Однако при всем своем критическом настрое по отношению к отдельным городским объектам или их именованиям сам город вызывал в фольклоре исключительно положительную, позитивную реакцию. Представителей иных городов и стран, хоть раз побывавших в Северной столице, петербуржцы называли: «оленинграженный» или «эрмитажированный» – и с удвоенной энергией заботились о будущем своего города. Например, во время строительства пресловутой дамбы опасения за сохранение собственной среды обитания вылилось в непримиримую формулу: «На заливе дамба – Ленинграду амба!» – или еще более категоричный лозунг: «Ленинграду – д’АМБА!».
4
Обнаруженная людьми еще в седой древности связь между словом звучащим и его символическим изображением привела человечество не только к изобретению письменности, но и к пониманию взаимозависимости устного языка и буквенного письма. И то и другое стало речью. Только в одном случае это была речь устная, в другом – письменная. И если звук был услышанным, то есть зафиксированным слухом воплощением мысли, то письмо стало зрительным воплощением этого звука. Оставалось только понять механизм взаимозависимости одного и другого. На самом деле он оказался простым и естественным. Как только искусство устной речи достигало очередной ступени художественной выразительности, оно влекло за собой реформирование письменности. И наоборот.
Чаще всего реформ письменного языка требовали общественно-политические процессы, происходившие в стране. Так, в допетровской Руси единственная на то время московская типография печатала религиозную литературу на церковно-славянском языке, и, когда потребовалось издавать воинские уставы, светские азбуки, календари и художественную литературу, Петр I вынужден был провести реформу письменности и печати. В результате был создан так называемый гражданский шрифт для печатания книг светского содержания. В его основу была положена одна из славянских азбук – кириллица, на которой в Московской Руси издавались церковнославянские книги. В новую шрифтовую графику добавлялись некоторые элементы латинского алфавита. Количество букв старого алфавита в новом должно было значительно сократиться. Отменялись все лишние и дублирующие буквы, например, такие как «ижица», «кси», «фита» и некоторые другие.
Требования, предъявляемые к печатному тексту, сводились к простоте, ясности и максимально возможному приближению написания к произношению. Все это должно было не только облегчить чтение, но и обеспечить контроль печатной продукции со стороны светских властей. Так оно и случилось. Из года в год, из десятилетия в десятилетие ужесточалась цензура за содержанием текстов и за правильностью набора. При советской власти эта система достигла своего полного совершенства. Присмотр за печатью был поручен боевому отряду партии – верным и беззаветно преданным чекистам. 6 июня 1922 года было принято Постановление о создании в стране Государственного управления по литературе (Гослита). В Москве, в Петрограде и в других областных центрах сразу появились местные отделения этого мощного центрального учреждения – Горлиты. Сотрудники Горлита отвечали за все. Но и в этой рутинной работе случались проколы, за которые несли неслыханные наказания как авторы текстов, так и другие участники издательского процесса: редакторы, корректоры, руководители издательств, да и сами цензоры. Это те знаменитые опечатки, которые давно уже вошли в петербургскую мифологию. В основном они связаны с ошибками, допущенными при наборе текста в типографиях. То есть речь идет об обыкновенных опечатках, без которых, как это следует из мировой истории печатного дела, обойтись практически невозможно. Но в условиях советской действительности именно они дают представление о тяжелой атмосфере всеобщей подозрительности, в которой приходилось работать литераторам. Вот только некоторые из курьезных опечаток.