Очерки по истории русской церковной смуты
Шрифт:
«Я готов плакать от того, что вижу здесь вас, собравшихся вместе, Потому что я видел, как вы работаете… — говорил А.И.Введенский в своем заключительном слове на Соборе 1925 года. — Знаю, как епископы обедают по одному разу в три дня, знаю, как священники живут на 10 рублей в месяц. Когда вижу епископов, работающих, седовласых, которым подносятся злословия, когда гляжу на мирян, постигнувших ценность обновления Церкви, я им всем поклоняюсь. (Кланяется Священному Собору в ноги и встает.) В этом наша сила моральная и это радость свободной Православной Церкви». (Церковное обновление, 1925, № 15–16, с. 128.)
«Обновление выявило героев даже в глухих уголках, — говорил А.И.Введенский в другом месте, — во
Жуть берет: вот идет диакон Иванов. Тихоновцы изгнали его из прихода. Все у него отнято. Нет у него хлеба, одна картошка, нет керосина, за 4 месяца один раз пил чай в праздник Рождества Христова. Все продано. Осталась одна рубашка, в ней и ходит. Одна женщина сжалилась и подарила ему другую. Он — в лаптях, в одном подряснике, пришел из деревни на диспут, чтобы послушать и порадоваться, как развивается наше обновление. Издевается над ним кулачье, а он стоит, горит огнем. Тихоновцы издеваются тоже: «Иди к нам, и все у тебя будет: и рубашка, и обувь, и кусок хлеба». Если что его и вооружило, так это правда в нашем обновлении…» (Церковное обновление, 1925, 2 апреля, № 5, с. 35–36.)
Многие читатели нашего труда отнесутся к этим строкам с недоверием: они скажут, что вождь обновленчества преувеличивает. Заодно заподозрят в тенденциозности и авторов, про одного из которых хорошо известно, что он был обновленческим диаконом.
Обратимся поэтому к беспристрастному свидетелю. Вот перед нами рассказ советского (умершего в 1963 г.) талантливого и, безусловно, честного писателя Всеволода Вячеславовича Иванова «Счастье епископа Валентина», вышедший в 1928 году. В этом рассказе неверующий писатель, которого трудно заподозрить в каком-либо пристрастии к обновленцам, изображает захолустного обновленческого епископа (одного из тех 95 викариев, о котором говорится в официальном отчете Синода).
«Епископу Валентину (умилявшему граждан молодой своей малостью, от которой казалось, что голос епископа звучит как бы во вчерашнем дне) председатель церковного совета Трифон Николаевич Архипов сообщил, что паства, собрав последние крохи и скорбя сердцем за епископа, жившего у мужика, отремонтировала светелку, где ранее помещалась ризница…
Паства уважала епископа, епархия была маленькая, недавно образованная: в церковном центре не знали, что уездный городишко вот уже полгода превращен за ненадобностью в волость. Добро, если епархия насчитывала полтора десятка сел. Все же епископ приехал в епархию свою с радостью, исполненный надежд и любви. Дело в том, что уже как год епископ полюбил девушку, назовем ее Софьей, — ничего в ней, отделяющего ее от толпы других девушек, не было…
Каждый день епископ Валентин писал ей письма, длинные, со вздохами со следами слез и с подписью в конце каждой страницы: «продолжение на обороте».
Шапка епископа, высокая, потертая, из поддельного котика, была починена ее руками. Епископ тихо любовался неровно лежащими синими нитками, привык за последнее время часто снимать шапку: перевернет ее в тонких и белых ладонях, вдохнет холодный и необозримо широкий воздух пустынного городка, — печальные мысли все чаще и чаще посещали его голову».
Таков образ обновленческого епископа. Далее писатель необыкновенно правдиво рисует быт обновленческого духовенства.
«А от него требовалось, — читаем мы далее, — постоянно мыслить, что он — епископ Валентин, слуга Бога и Живой Церкви, борется с тихо-новщиной в своей крошечной епархии; что епархии такие крошечные открывают для прельщения глупых и неразумных чад блеском архиерейского служения. Хлеб и паства доставались с трудом: даже песнопения из великих церковных композиторов надо было назначать с выбором, ибо постоянно стоял возле хора агент, бравший налог за исполнение песнопений, а миряне в кружку опускали мелкие монеты, и больше всего раздра-. жало, что вот уже год, но каждый день в кружке находят николаевский двугривенный и никак не удавалось уследить, кто так озорничает, и кроткая радость медленно угасала в нем…
Архипов, берясь за выпачканную известкой скобу низенькой двери, воскликнул:
— Нам ли, ваше преосвященство, не понимать ваших мучений. Живете вы у мужика, спите на досках, у Митрия клопов-то, поди, больше гвоздей, Господи!..
Митрий, квартирохозяин епископа, был сапожник, и клопов, действительно, было много. Помимо клопов, епископа мучила духота: кроме Митрия, в комнате спало трое детей, теленок, стояли вонючие кадушки с огурцами и капустой. Митрий, сутулый, с грудной жабой, сильно некрасивый, настаивал перед епископом и перед Живой Церковью, чтобы требовали христиане уничтожения икон. «Больно святые ликами прекрасны», — озлобленно хрипел он. Тоже, должно быть, любви в своей жизни не встретил…
Епископ смущенно осмотрелся… Он с умилением думал, что вот: собор дряхл, служат в одном зимнем притворе, через весь притвор тянется к алтарю ржавая труба железной печки, и ладану никак не удается осилить запах сырых дров, а колокол гремит так, будто ему надо сзывать тысячную паству».
И заключительный взгляд на епископа: «Он глядел на епископа — и ничего не замечал в нем: не замечал острого, усталого лица, красных пухлых век, длинного пальто с отрепанными рукавами и шапки в руках, шапки, снятой, несмотря на мороз, и на то, что волосы у попа жидкие, серые… Шея епископа, закутанная грязным оренбургским платком, казалась необычно длинной, а голова (все от того же пухлого платка) испуганной и больной». (Иванов ВВ. Счастье епископа Валентина. Сб. рассказов. Госиздат, 1928.)
Кроме материальной нужды, обновленцам порой приходилось страдать от эксцессов фанатичной толпы: масса, инстинктивно чувствующая неправду, лежащую в основе обновленческого раскола, но совершенно бессильная разобраться в сложной ситуации, обычно срывала свой гнев на первых попавшихся людях. На этой почве порой происходили бурные инциденты. Об одном из таких инцидентов рассказывает А.И.Введенский в своей речи на пленуме Священного Синода:
«В Череповце сокрушали и черепа, — говорит он. — В прошлом сентябре 1924 года по улицам Тихвина началась охота тихоновцев за двумя обновленцами, охота, в буквальном смысле этого слова. По внушению тихоновского епископа, указаны были, как предмет облавы, священник Борисов и священник Мальцев. Начали их бить. Вся толпа в 500 человек, в буквальном смысле, била их. Оба священника бежали по полю около монастырских стен… Один священник засунул свою голову в частокол, чтобы сохранить ее от проломов, а свое тело предоставил побоям. Мальцев поехал с забинтованной головой». (Церковное обновление, 1925, № 6–7, с.36.)
Если отбросить ссылку на «тихоновского епископа», якобы подстрекавшего людей, что совершенно неправдоподобно, то картина представляется близкой к действительности. Впрочем, А.И.Введенский говорил со знанием дела: ведь он сам подвергся избиению в Минске, куда он поехал сразу после архиерейской хиротонии.
«Приехал я в Минск, — рассказывал он однажды. — В воскресенье должен я служить в соборе. Утром говорит мне местный архиерей: «Владыко! Служить невозможно — толпа возбуждена, помолитесь дома». Я отвечаю: «Владыко! Как старший по сану, прошу вас служить — и сам непременно буду служить». Иду в собор, навстречу — разъяренная толпа. Кричит мне: «Какой ты архиерей?» Говорю: «А чем я не архиерей?» — «А какой ты архиерей, у тебя на груди икона, а не крест!» Ну, думаю, что говорить с дураками — пошел напролом. Ну, тут и дали мне жару…»