Очерки по психологии бессознательного (сборник)

Юнг Карл Густав

«Эрос – могучий демон», – сказала Сократу мудрая Диотима. Мы никогда не сможем сделать его лучше, кроме как только во вред самим себе. Эрос не есть вся наша внутренняя природа в целом, но, по крайней мере, это один из ее существенных аспектов. Таким образом, сексуальная теория невроза, выдвинутая Фрейдом, базируется на истинном и фактическом принципе. Однако ошибка этой теории состоит в ее односторонности и ограниченности исключительно этим принципом, а кроме того, она совершает опрометчивые шаги, стремясь схватить неуловимый Эрос с помощью своей грубой сексуальной терминологии. Фрейд и в этом отношении является одним из типичных представителей именно материалистической эпохи [23] , которые надеялись когда-нибудь решить загадку мироздания в пробирке.

23

Юнг К. Г. Зигмунд Фрейд как культурно-историческое явление / Юнг К. Г. Собр. соч. Т. 15. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1991. § 44–73.

Фрейд и сам

в пожилом возрасте признал этот недостаток уравновешенности в своей теории и противопоставил Эросу, который он назвал либидо, инстинкт разрушения или смерти [24] .

В одной из работ Фрейда, опубликованных после его смерти, говорится: «После долгих сомнений и колебаний мы решились принять лишь два фундаментальных инстинкта: Эрос и инстинкт разрушения… Цель первого – устанавливать все большие единства, а тем самым – сохранять, т. е. связывать; цель второго – напротив, разлагать связи и тем самым разрушать вещи… Поэтому мы его называем также инстинктом смерти» [25] .

24

Эту идею первоначально высказала моя ученица д-р С. Шпильрейн. Ср.: Die Destrnktion als Ursache des Werdens in Jahrbuch fur psychoanalytische und psychopatho-logische Forschungen. 1912. Эта работа упоминается Фрейдом. Фрейд вводит понятие инстинкта разрушения, или смерти, в своей работе «Jenseits des Lustprinyps». Kap. 5.

25

[FreudS. An Outline of Psycho-Analysis (orig. 1940) / Standard Edn., XXIII. P. 148.]

Я вынужден ограничиться этим упоминанием, не вдаваясь в более подробное обсуждение этого понятия. И без того достаточно ясно, что жизнь, как и всякий процесс, имеет начало и конец и что всякое начало есть также начало конца. То, что Фрейд, вероятно, имеет в виду, есть, пожалуй, сам факт того, что всякий процесс – это проявление энергии и что любая энергия вообще может возникать только из напряжения противоположностей.

III. Другая точка зрения: Воля к власти

До сих пор мы рассматривали проблему новой психологии, исходя главным образом из теории Фрейда. Несомненно, мы смогли увидеть нечто истинное, нечто реальное, чему, возможно, наша гордость, наше цивилизованное сознание может сказать «нет»; хотя при этом что-то другое говорит «да». Многие люди полагают подобный факт крайне раздражающим; он вызывает у них враждебность или даже страх, соответственно эти люди не готовы признать сам конфликт. И в самом деле, есть что-то пугающее в том, что человек имеет также некоторую теневую сторону, которая состоит не просто из маленьких слабостей и изъянов, а из прямо-таки демонической динамики. Отдельный человек редко знает об этом; ибо ему, как индивиду, кажется невероятным, чтобы он где-либо и при каких-то обстоятельствах оказывался за пределами самого себя. Но стоит только этим безобидным существам образовать подобие толпы, массы, как сразу же появляется яростное чудовище, и каждый отдельный человек есть лишь крошечная клеточка в теле этого чудовища, где ему волей-неволей приходится идти на поводу у этого кровожадного зверя и даже по возможности обслуживать его. Смутно подозревая об этих неприятных качествах, человек поворачивается невидящим глазом к теневой стороне человека. В воинственном воодушевлении он обрушивается на целительную догму о первородном грехе, хотя она поразительно правдива. Мало того, не решается признаться даже самому себе в том конфликте, который столь мучительно ощущает. Можно легко понять, что такое направление в психологии, которое делает акцент на темной стороне, оказывается нежелательным и даже вызывающим страх, ибо оно вынуждает нас пристально вглядываться в бездонную пропасть этой проблемы. Смутная догадка поступает к нам о том, что без этой негативной стороны мы не можем претендовать на целостность, что мы имеем тело, которое, как и все тела, отбрасывает тень, и что если мы отрицаем это тело, то лишаемся трехмерности, оказываемся плоскими и лишенными материальности. Однако тело есть животное со звериной душой, организм, беспрекословно повинующийся инстинкту-влечению. Соединиться с этой тенью – значит сказать «да» инстинкту и тем самым также сказать «да» той чудовищной динамике, которая маячит на заднем плане жизненной сцены. От этого нас хочет освободить аскетическая мораль христианства, рискуя при этом дезорганизовать животную природу человека на самом глубочайшем уровне.

Выяснял ли кто-либо для себя, что это значит – сказать «да» инстинкту? Это то, чего желал Ницше и чему учил со всей серьезностью. С необычайной страстью он принес в жертву себя, всю свою жизнь идее Сверхчеловека, – идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, выходит за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия фатальном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы его превзошли и «перепрыгнули». Заратустра говорит умирающему канатному плясуну: «Твоя душа умрет еще быстрее, чем твое тело!» И позднее карлик говорит Заратустре: «О Заратустра, камень мудрости! Высоко ты бросил себя; но каждый брошенный камень должен упасть! Ты приговорен к самому себе, и тебе самому суждено побить себя камнями: о Заратустра, как далеко бросил ты камень – но он упадет на тебя». Когда он прокричал о себе «Ессе homo», было слишком поздно, как и тогда, когда это выражение возникло, и распятие души началось еще до того, как умерло тело.

Следует смотреть весьма критически на жизнь того, кто учил говорить «да», чтобы иметь возможность изучить последствия подобного учения на собственной жизни учителя. Но если мы посмотрим на его жизнь в этом ракурсе, то нам придется допустить, что Ницше жил по ту сторону инстинкта, в высокогорном воздухе героизма, и эта высота поддерживалась тщательной диетой, специально выбранным климатом

и в особенности большими дозами снотворного – до тех пор пока напряжение не разорвало его мозг. Он учил говорить жизни «да», но сама его жизнь давала ответ «нет». Его отвращение к человекозверю, который живет инстинктом, было слишком велико. Несмотря ни на что, он так и не смог проглотить ту жабу, которую он часто видел во сне, страшась самой необходимости сделать это. Рычание льва Заратустры загнало обратно в пещеру бессознательного всех тех «высших» людей, которые требовали идти с ними в ногу. Поэтому его жизнь не убеждает нас в его учении. Ибо «высший» человек тоже хочет иметь возможность спать без хлорала и жить в Наумбурге и в Базеле, несмотря на «туманы и тени». Он хочет иметь жену и потомство, хочет обладать авторитетом и уважением толпы, он хочет бесчисленное множество самых обыкновенных вещей, уж не меньше, чем у филистимлян. Ницше не жил этим инстинктом, т. е. животным побуждением. При всем своем величии и важности Ницше был патологической личностью.

Но чем же он жил, если не инстинктом? Вправе ли мы действительно обвинить Ницше в том, что он практически говорил «нет» своему инстинкту? Едва ли он согласился бы с этим. Он мог бы показать без всякого труда, что он жил инстинктивной жизнью в самом высоком смысле. Но как же тогда оказалось возможным, спросим мы удивленно, что инстинктивная природа человека увела его как раз вдаль от человечества, в абсолютное уединение, в равнодушие и уединенность от стада, поддерживаемые отвращением? Ведь обычно полагают, что инстинкт как раз объединяет, что он спаривает, порождает, что он направлен на удовольствие и благополучие, на удовлетворение всех чувственных желаний. Но не стоит забывать, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт сохранения вида, но также и инстинкт самосохранения.

Об этом последнем инстинкте Ницше и говорит вполне ясно – о воле к власти. Все прочие инстинкты у него лишь следуют в поезде воли к власти. С точки зрения фрейдовской сексуальной психологии это огромная ошибка, ложное понимание биологии, заблуждение декадентствующего невротика. Ибо любой приверженец сексуальной психологии легко сможет доказать, что крайняя напряженность и героический характер ницшевского мировоззрения и его понимания жизни есть все же не что иное, как последствие вытеснения и игнорирования другого «инстинкта», того инстинкта, который эта психология рассматривает в качестве фундаментального.

Случай Ницше показывает, с одной стороны, последствия невротической односторонности, а с другой – те опасности, с которыми связан скачок за пределы христианства. Ницше, без сомнения, глубоко чувствовал христианское отрицание животной натуры и поэтому искал более высокой человеческой целостности по ту сторону добра и зла. Но каждый, кто всерьез критикует базовые установки христианства, также лишается защиты, которую оно ему предоставляет. Он неизбежно отдает себя во власть животного психического. Это момент дионисийского опьянения, всепоглощающего откровения «белокурой бестии» [26] , которое вызывает в душе неведомый трепет. Одержимость превращает его в героя или богоподобное существо, в сверхчеловеческую сущность. Он и в самом деле ощущает себя находящимся далеко по ту сторону добра и зла.

26

Ср: Jung C. "Uber das Unbewusste. 1918 / Ges. Werke. Bd. 10.

Наблюдателю-психологу известно это состояние под названием «идентификация с тенью», это явление возникает с большой регулярностью в моменты столкновения с бессознательным. Единственное, что может здесь помочь, – вдумчивая самокритика. Во-первых, слишком маловероятно, чтобы эта потрясшая мир истина была открыта только что, так как такие явления случаются во всемирной истории крайне редко. Во-вторых, надо тщательно исследовать, не происходило ли уже нечто подобное в другом месте и в другое время. Например, Ницше как филолог мог бы найти этим явлениям некоторые четкие классические параллели, что определенно могло бы успокоить его разум. В-третьих, надо принять во внимание, что дионисийское переживание может быть не чем иным, как возвратом к языческой форме религии, а это, в сущности, не открывает ничего нового и ведет к повторению истории. В-четвертых, нельзя не предвидеть того, что за радостным подъемом духа к героическим и богоподобным высотам абсолютно неизбежно последует не менее глубокое падение в пропасть. Такие рассуждения могли бы поставить в выгодное положение того, кто свел бы всю эту экстравагантность к пропорциям стимулирующей и напряженной прогулки в горы, за которой следуют обычные жизненные будни. Подобно тому как каждый ручей ищет долину и широкую реку, направленную к пологим берегам и равнинам, жизнь так же стремится стать будничной и рутинной. Необычное, если оно не заканчивается катастрофой, может вкрадываться в будни, но не так уж часто. Если героизм становится хроническим, то он оканчивается спазмом, и этот спазм ведет к катастрофе или неврозу или к тому и другому. Ницше застрял в состоянии высокого напряжения. Но в этом экстазе он мог бы с тем же успехом сопротивляться и христианству. Здесь нет и ни малейшего ответа на вопрос о животном психическом, ибо экстатическое животное – это чудовищное уродство. Животное исполняет свой жизненный закон, не больше и не меньше. Его можно назвать послушным и «хорошим». Но экстатическое обходит закон своей собственной жизни и ведет себя несоответствующим образом в природных проявлениях. Это несоответствие есть исключительная прерогатива человека, чье сознание и свободная воля могут при случае contra naturam [27] отрываться от своих корней в животной природе. Это непременная основа всякой культуры, но также и духовной болезни, если нарушена мера. Человек может вынести без вреда лишь определенное количество культуры. Бесконечная дилемма «культура – природа» всегда есть вопрос «слишком много или слишком мало», а не «либо-либо».

27

Вопреки природе (лат.).