Очерки по русской семантике

Выходящая в год моего 75-летия, эта книга – своего рода подведение итогов и мой отчет лингвистическому сообществу, благожелательное внимание которого к моим работам на протяжении всей моей жизни в науке было для меня всегда вдохновляющим стимулом, «поддержкой и опорой».

Читатель встретит здесь как опубликованные ранее в различных сборниках и затерявшиеся на журнальных страницах (и потому трудно доступные сегодня) мои семантические исследования 1970 – 1990-х гг. (при подготовке к этому изданию все они были заново отредактированы, а некоторые значительно расширены и дополнены новыми материалами), так и работы последних лет, еще не видевшие света.

Впервые собранные под одной крышей, они – при всем разно– и многообразии их тем и сюжетов и различии в масштабах разрешаемых в них проблем и вопросов – образуют, как мне представляется, некое целостное единство.

Это работы диалектолога, привыкшего иметь дело с броуновым движением бесчисленного множества языковых порождений в бурлящем котле повседневной речевой деятельности, но диалектолога, прошедшего школу истории языка и понявшего, что живое движение языка – это не только величайшая загадка и тайна, но и путь к отгадке и открытию многих его загадок и тайн. Подлинный герой этой книги – динамическая синхрония, методы и приемы исследования и поле приложения которой нуждаются в дальнейшем развитии и совершенствовании, обещающем нашей науке новые значительные и нетривиальные результаты. В этом выводе меня укрепляет и изучение языка пушкинской эпохи, с которым связаны все мои исследовательские интересы в последние годы и прежде всего работа над общим дифференциальным словарем этого языка и частными словарями его скрытых семантических категорий. Отражения ее читатели найдут на многих страницах моей книги.

Приношу искреннюю благодарность всем друзьям и коллегам, с которыми я обсуждал ее состав, но прежде всего – ее подлинному инициатору, большому ученому и прекрасному человеку, человеку несправедливо трудной и горькой судьбы, автору поразительного «Опыта герменевтики по-русски» (Языки славянской культуры. М., 2001) Вардану Айрапетяну имя которого называю здесь с величайшим уважением и любовью.

Владимир 25 января 2003 г.

Известно, что одним из фундаментальных семиотических принципов с глубокой древности является членение универсума на два мира – «свой» и «чужой», противопоставление которых имеет множественную интерпретацию и реализуется в оппозициях типа «мы – они», «этот – тот», «здесь – там», «близкое – далекое» и мн. др. под. Типичной является также интерпретация основного (базового) противопоставления в аксиологическом, ценностном плане – в виде оппозиции «хороший – плохой», – с резко отрицательной оценкой всего того, что принадлежит «чужому» миру [Лотман 1969, 465 и ел.].

Учитывая, что указанный выше принцип получает широкое и многостороннее отражение в мифологии, в ритуалах и обрядах, в народном искусстве, фольклоре и литературе у разных народов [Eliade 1970], в том числе и у славян [Иванов, Топоров 1965, 156–165 и ел. ] и, в частности, у русских – например, в художественном мире русского былевого эпоса и волшебной сказки [Пеньковский 1986, 127 и ел. ], можно было бы выдвинуть – в виде осторожного предположения – гипотезу об отражении рассматриваемого семиотического принципа также и в языке – в его системе, категориях и механизмах, – и, исходя из этого, предпринять поиски его языковых коррелятов. Таким образом, на обсуждение предлагается гипотеза о существовании семантической категории «чуждости» («отчуждения»? «алиенации»?), которая, в силу сказанного, должна сопрягаться с категорией отрицательной оценки («чужое – плохое») и иметь специальные средства языкового выражения (хотя бы в виде отдельных, не связанных друг с другом звеньев).

Как представляется, это предположение может быть обосновано и подтверждено разнообразными и достаточно доказательными фактическими данными.

В этой связи должна быть прежде всего отмечена общая для всех славянских языков специфика семантической структуры производных, образующих лексические гнезда с корнем чуж-/ чужд-, которые, как бы повторяя первоначальный этимологический сдвиг (из гот. piuda ‘народ’ -> ‘чужой’ в соответствии с [Фасмер 1973: 379], представляют комплекс взаимосвязанных значений: ‘чужой’ -> ‘чуждый’ -> ‘враждебный’ -> ‘плохой’. Ср., например: др. – рус. чужий (щужий) ‘чужой’, ‘чуждый’, ‘злодей’, ‘нечестивец’, ‘отвратительный’; чужати ‘отвергать’, чужатися ‘свирепствовать’ и др. под. [Срезневский 1903: III, 1550 ел. ], старорус. чуждаться ‘гнушаться, брезговать’. Ср. в стилизующем отражении: «– Я проводил господина за город. Тут он простился со мною и не почуж-дался обнять меня…» (И. Лажечников. Басурман).

На этой основе могут быть правильно поняты такие выстраивающиеся в единый ряд, устойчивые (фразеологизованные) словесно-понятийные комплексы, как чужие земли (чужая земля) и чужие страны (чужая страна) др. – русских памятников («Да не будеть же вамъ николи же словеси… о чюжихъ земляхъ» – Сборник 1296 г.; «Избежавъше же ему въ страны чюжи, и тамо животъ свои сконца» – Чтение о житии и погубленни… Бориса и Глеба. [Срезневский 1903: III, 1550] и русских народных сказок («…начали отправлятца в чужи земли… Ну, поплыли оне, приплыли в чужи земли…» – Верхнеленские сказки. Иркутск, 1938. С. 64), чужаядалъная (чужедальная) сторонушка русских народных плачей и народных песен и – что особенно показательно и важно – чужие край (чужие края) ‘заграница’ в русском литературном языке вплоть до конца третьей четверти XIX в. Ср.: «В небольшом моем вояже я был как будто дальний путешественник… Да, правду тебе сказать, я и действительно был в чужих краях. Ибо не успел отъехать 27 верст от Питера, как въехал внутрь Чухны, которая меня, а я ее не понимал…» (Е. Болховитинов – В. Македонцу, 20 марта 1801); «Для чужих краев лучше звание юнкера» (К. Батюшков – А. И. Тургеневу, 1818); «Жерве уволен с позволением ехать в чужие край» (А. И. Тургенев – И. И. Дмитриеву, 6 мая 1819); «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу…» (А. С. Пушкин – П. А. Вяземскому, 21 апреля 1820); «Прочие книги я еще не посылал, не уверен будучи, точно ли вы еще долго останетесь в чужих краях» (П. А. Плетнев – В. А. Жуковскому, 17 февр. 1833); «Через год Чаадаев поехал в чужие край…» (Д. Свербеев. Воспоминания, 1858); «В течении 22 лет пребывания в чужих краях он только четыре раза побывал в России» (И. С. Аксаков. Ф. И. Тютчев, III. – М., 1874) и т. п.

В этом материале (а он может быть неограниченно умножен) обращает на себя внимание последовательно проведенное использование форм множественного числа чужие край, в чужие край (в большинстве случаев с архаической флексией – и!), в чужих краях, из чужих краев (не чужой край!) даже там, где речь заведомо идет об одной конкретной стране (cр. в «Мемориале» И. С. Тургенева 1852–1853 гг., в записи под 1845 г.: «Отъезд в чужие край. Куртавнель» или еще: «Нам очень не нравился его отъезд в чужие край, в Италию» – С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем) в столь же последовательном противопоставлении формам единственного числа сочетания свой (наш) край (не свои край!).

Понятно, что в эпоху, когда в русском обществе достаточно прочно утвердилась новая – исторически связанная с Петровскими реформами – система культурных ценностей (ср.: «Краев чужих неопытный любитель И своего всегдашний обвинитель, Я говорил: в отечестве моем Где верный ум, где гений мы найдем?» – А. C. Пушкин. «Краев чужих неопытный любитель…», 1817), [1] обсуждаемая традиционная пара, в которой лексико-семантическая оппозиция «чужое – свое», [2] усиленная оппозицией по числу (край – край), навязывала говорящим традиционную аксиологию, и, став анахронизмом, [3] должна была уступить место иным средствам номинации, первоначально свободным от экспрессивно-оценочных компонентов значения. Таковы, например, для первого члена пары заграница, за границу, из-за границы, за границей, [4] вытеснившие сочетание чужие край, которое в современном литературном языке вообще не употребляется. [5]