Очерки японской литературы

Конрад Николай Иосифович

Это произведение представляет собой художественную вершину Хэйанской эпохи, оно — продукт полной творче­ской зрелости хэйанской аристократии, создавшей свой культурный быт на базе отчасти рабовладельческого по­местья, отчасти превращения всего свободного крестьян­ства в данников государства.

Для японцев этот памятник служит источником лите­ратурного наслаждения, материалом для воспитания худо­жественного вкуса и литературного чутья, предметом не­скончаемого изучения, подражания, использования.

Для мирового литературоведения это реалистический нравоописательный роман, образец своеобразной — япон­ского варианта — куртуазной литературы, законченный и полноценный во всех отношениях: по стилю,

замыслу, це­лостности и яркой выраженности всего мировоззрения.

Для мирового литературоведения это и один из самых ранних образцов большого повествовательного жанра, по­явившегося около 1000 года, когда ничего похожего на ре­алистический, обладающий детально разработанной фабу­лой, построенный на бытовом материале роман в мировой литературе еще не было.

Для современного читателя это сначала кажущееся несколько жеманным, чуть ли не в духе произведений госпожи Скотдери, экзотическое чтение, потом, по мере вчитывания, воспринимаемое, однако, как совершенно реалистическое, даже напоминающее Флобера, повество­вание.

Этот роман написан очень умной, наблюдательной, мно­го видевшей и много продумавшей, слегка поэтому ирони­ческой, но отчасти и сентиментальной, однако всегда трез­вой во взглядах, здоровой и изящной во вкусах японской женщиной конца X и начала XI века — обладательницей дворцов, но знавшей и страну, служившей императрице в качестве придворной дамы, но умевшей попимать и лю­дей, не живущих в «заоблачных высях», — Мурасаки сикибу.

I

Японская литературная критика по-разному рассмат­ривает «Гэндзи-моногатари». Одни стараются усмотреть в этом романе не более не менее, как скрытую проповедь буддийского учения, особенно идеи «причин и следствий», Кармы, находя, что все содержание «Гэндзи» как нельзя лучше иллюстрирует именно эту идею. Другие стремятся видеть в «Гэндзи» дидактическое произведение, написан­ное в целях поучения и, особенно,— назидания: как не следует поступать в жизни. Третьи считают, что «Гэнд­зи» — просто безнравственный роман, произведение почти порнографической литературы. Четвертые полагают, что «Гэндзи» — несколько замаскированная историческая хро­ника, описывающая действительных лиц, действитель­ные события и действительную обстановку. Наконец, пятые провозглашают, что «Гэндзи» есть произведение, написанное специально для выявления того свое­образного принципа японской эстетики, который выража­ется в формуле: «мононо аварэ» — «чары вещей», что нужно понимать в смысле того очарования, которое содер­жится в каждом предмете и которое всегда может быть вызвано искусным приемом. Мурасаки прикоснулась к хэйанской обстановке и показала читателю все ее очаро­вание.

Можно ли утверждать, что все эти теории или какая- нибудь одна из них неверны? Европейский читатель, хоть немного вчувствовавшийся вообще в японское и, что осо­бенно важно, в хэйанское, полусогласится с каждой из них: роман этот настолько грандиозен по объему, настолько сложен по содержанию, настолько значителен по вложен­ному в него замыслу, настолько искусен но форме, чТо любая из указанных теорий, да и, по всей вероятности, многие другие, могут легко найти в его материале себе оправдание. Поэтому, лучше попытаться подойти к нему не от какой-либо из этих теорий, не исходя, по возможно­сти, от тех отправных пунктов, которые дает сама Мура- саки.

Один из современных историков японской литерату­ры - Игараси ^[1] — обращает наше внимание на несколько мест в самом романе, которые звучат как бы своего рода декларацией от лица самого автора и, во всяком случае, очень хорошо передают как будто точку зрения самой Мурасаки и на сущность романа вообще, и на его выразитель­ные средства, и на тот материал, который может быть взят в его основу как тема. В самом деле: эти замечания Мурасаки настолько многозначительны, что могут служить превосходной путевой нитью во время «критических блужданий» по всему запутанному лабиринту лиц, обста­новки, положений и идей «Повести о Гэндзи».

Первое положение, о котором говорит Игараси, поме­щается в XXV главе романа («Хотару») и гласит следую­щее:

«Моногатари описывают нам все, что случилось на све­те (Ёни ару кото), начиная с самого века богов. Японские исторические анналы («Нихонги») касаются только одной стороны вещей (катасоба дзо).

А в повестях содержатся всевозможные подробности.

Автор, конечно, не рассказывает так, как оно есть на самом деле (ари-но мама-ни), называя каждого своим именем. Он передает только то, что не в состоянии оставить скрытым в своем сердце; все, что он видел и слышал в человеческой жизни в этом мире,— и хорошее и плохое».

Что, собственно, значат эти слова? Можно думать, что они освещают три пункта в истории японского классиче­ского романа, ту ступень, на которой этот роман находил­ся в эпоху Мурасаки; то воззрение на него, которое ха­рактерно и для этой эпохи вообще, и для автора в особен­ности; и, наконец, ту тенденцию, которая стала присуща в это время этому жанру, и в первую очередь самой «Пове­сти о Гэндзи».

Мурасаки в этих словах, вложенных ею в уста своего главного героя, решается высказать чрезвычайно смелую и, в сущности, новую для Японии тех времен мысль: она ставит литературный повествовательный жанр рядом с историческим повествованием — по основному характеру того и другого: оба эти рода повествуют о прошлом. Но она этим не ограничивается: она рискует утверждать, что роман выше истории, причем не с художественной точки зрения, то есть не с чисто литературной стороны, но исхо­дя даже из принципов и задач самой истории; роман пове­ствует обо всем, касается всех подробностей; передает это прошлое во всей его полноте. Мурасаки осмеливается ска­зать даже то, что до нее, кажется, никто не решался про­изнести: знаменитые японские анналы — «Нихонги», вто­рая рядом с «Кодзики» классическая книга Японии,— ниже романа. Она — односторонняя, не передает всей пол­ноты содержания прошлого. Нужно быть японцем, чтобы почувствовать всю смелость такого заявления, особенно в те времена.

О чем это говорит? Во-первых, о том, что, очевидно, в культуре того времени, в сознании образованных читаю­щих кругов общества роман стал занимать уже очень зна­чительное место. Он перестал быть забавой, годной разве лишь для женщин и детей. Образованные мужчины пере­стали видеть альфу и омегу литературы вообще в одной только китайской литературе: ими стала признаваться ли­тература на родном японском языке. Более того: воспитан­ные на высоких жанрах китайской литературы, то есть на историческом повествовании, философском рассуждении, художественной прозе типа «гувэнь», китайском классиче­ском стихе, иначе говоря, с презрением относившиеся к «литературе фикции» — рассказу, роману и т. и.— эти обра­зованные круги хэйанского общества признали наконец и этот низкий жанр, и не только признали, но склонны бы­ли даже,— если только Мурасаки в «Гэндзи» отражает общее настроение,— говорить о романе даже рядом с историей. Таков результат сильнейшего развития японско­го классического романа за одно столетие его существова­ния. Он получил полное право гражданства, как серьезный, полноценный литературный жанр.

Помимо этого, приведенные слова Мурасаки свидетель­ствуют еще об одном: о выросшем самосознании самого пи­сателя. Писатель прекрасно сознает теперь всю значитель­ность своей работы: для Мурасаки писание романа — уже более не создание материала для развлечения скучающих в отдаленных покоях женщин, но работа над воссозданием картин человеческой жизни, и притом — во всех ее прояв­лениях: и хороших и дурных. Это опять ново для японско­го писателя тех времен: в словах Мурасаки звучит под­черкнутое сознание важности своего дела.