Очерки
Шрифт:
В чужой квартире все на виду, все на людях.
Жена скандалит, а ты, если ты человек деликатный, терпи. А может, мне ее стукнуть хочется?.. Вот дадут нам квартиру, тогда мы еще посмотрим, кто кого". Такой ведь действительно может развернуться в подходящих условиях и показать, каков он есть на самом деле.
Кузаков. Если резонер - непременный участник любой "компании", то в зиловском окружении эту роль выполняет Николай Кузаков.
Неприметный внешне, этот тридцатилетний инженер но обладает и особыми внутренними достоинствами, кроме разве умения слушать и находиться в состоянии задумчивости. Впечатление самоуглубленности, безусловно, располагает к нему окружающих, но тощие результаты невидной внешнему взору работы мысли довольно быстро это впечатление обесценивают.
Хуже, однако, то, что потребность
– спрашивает он Зилова.
– Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся".
Вера. Продавщица промтоварного магазина, ей около двадцати лет: привлекательная, несколько грубоватая, живая, одевается со вкусом, всегда "в форме". Поклонница свободных нравов, она, кажется, впервые оказалась всерьез задетой и уязвленной потребительским отношением к себе очередного избранника, Зилова, к которому явно неравнодушна. Не глупая, чувствующая юмор, Вера, подобно лакмусовой бумаге, проявляет моральную нищету и скудоумие всей зиловской "компании", провоцируя и взрывая ее показной характер своим женским легкомыслием, доступностью, откровенностью.
И хотя Кузаков, быстро попавший в сети чар местной искусительницы, считает ее легкомыслие притворством (такие, мол, "напускают на себя черт знает что, а на самом деле..."), поверить в это трудно. Вера из тех женщин, кому можно безнаказанно сказать "замолчи", "заткнись, дура" (а со временем, может быть, и поднять на нее руку), кто не отягощен чувством женской гордости, стыда или просто стеснительности (свою доступность она не скрывает:
буквально напрашивается в гости к человеку, с которым близка, чтобы познакомиться с женой, и т. п.). Но в глубине души и Вера мечтает о настоящей любви, о семейном счастье.
Кушак. Руководитель "конторы", в которой служит Зилов, - солидный мужчина, лет под пятьдесят, производит двойственное впечатление. На работе строг, внушителен, деловит, решителен, а вне службы - весьма неуверен в себе, робок и суетлив. Судя по всему, сам Вадим Андреевич от этой двойственности ничуть не страдает, а Саяпин даже считает, что он "все умеет" (в смысле "уметь жить"). Явно с иронией Зилов говорит о своем начальнике: "большой либерал". Более всего Кушак дорожит тем, что именуют "репутацией" - репутацией человека широкого, делового и одновременно терпимого, нравственно безупречного, хорошего семьянина. Но это - в репутации. А вообще-то Вадим Андреевич гедонист, вплоть до сластолюбия, и совсем не против вкусить чего-нибудь "запретного". Например, не против того, чтобы его "совращали", но так, конечно, чтобы не пострадала репутация. А еще лучше, если и сам он не заметит, как его "совратили". Его излюбленное выражение: "Я далеко не ханжа, но..."
Зилов точно уловил суть двойственной широты своего начальника и, надо признать, талантливо разыграл его в любовной истории с Верой.
3 и л о в. Вы ее заинтриговали.
Кушак. Ты думаешь?
Зилов. Не скромничайте. Она на вас упала.
Кушак. Виктор! (Озираясь.) Как ты выражаешься... И ты хочешь сказать...
Зилов. Хочу сказать: не зевайте.
Кушак. Но послушай, удобно ли мне... Посуди сам, здесь Саяпины, твоя жена. Этично ли это?
Зилов. Ерунда. Действуйте смело, не церемоньтесь. Это все делается с ходу. Хватайте быка за рога.
Кушак. Ай-ай-ай, не знал, не думал, что ты такой легкомысленный. Смотри, Виктор, ты меня... мм... развращаешь.
Зилов. Давно хотелось сделать вам что-нибудь приятное.
Кушак прекрасно знает, что кроется за легкомыслием Зилова, но пока тот не выходит за рамки приличия, соблюдает правила внешнего поведения, он готов простить ему все прегрешения и слабости. Потому что сам слаб и грешен. Совсем другое дело, если скандал, если запретное в глазах общественности становится явным, известным всем. Вот этого, по убеждению Вадима Андреевича, допускать и прощать нельзя. Вполне благопристойный и благообразный внешне, Кушак, как минимум, имморален по существу, овладев давно выработанным в человеческом общежитии лицемерным способом "злоупотребления нравственностью для безнравственных целей..." [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 549 - 550]. Это как будто о нем сказал Монтень: "Всякий располагает возможностью пофиглярствовать и изобразить на подмостках честного человека; но быть порядочным изнутри и в сердце своем, где все дозволено, где все шито-крыто, - вот поистине вершина возможного" [Монтенъ М. Опыты, кн. 3, с. 31.]. О существовании такой вершины Кушак даже не догадывается.
Официант Дима. Пожалуй, самая опасная в зиловском окружении фигура. Тридцатилетний парень, высокий, спортивного вида, всегда бодрый, уверенный в себе, умеющий владеть собой в любой ситуации. На людях держится с преувеличенным достоинством, что, когда он занят своей работой, выглядит несколько смешно (возможно, еще и потому, что деловой настрой и настоящий профессионализм в сфере обслуживания все еще редкое явление). На работе никакого расслабления, никаких отклонений от правил. ("Я на работе" говорит он решительно Зилову, отвергая предложение выпить с ним, и гордо добавляет: "Это мой закон".) Любимое слово - "нормально". Стиль поведения - делать все "спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша". Саяпин с восхищением говорит о нем:
"Смотри, какой стал. А в школе робкий был парнишка. Кто бы мог подумать, что из него получится официант". На что Зилов отвечает:
"Э, видел бы ты его с ружьем. Зверь... Гигант.
Полсотни метров влет - глухо. Что ты! Мне бы так". Одни называют его "отличным" или "нормальным" парнем, другие, например Галя, - "ужасным". На вопрос Зилова "почему" Галя отвечает: "Не знаю, но он ужасный. Один взгляд чего стоит. Я его боюсь". Наиболее существенная черта Димы - равнодушие, завуалированное неукоснительностью соблюдения правил этикета, благопристойностью. Жалуясь, что жена Зилова с ним не здоровается, он уточняет как бы мимоходом: "Мне, конечно, все равно, но невежливо как-то с ее стороны..." Принцип "мне все равно" последовательно проводится Димой во всех ситуациях и случаях. Без преувеличения, это поэт равнодушия, девиз которого: "главное - не волноваться", "ждать спокойно". Терпеливо и настойчиво он объясняет, внушает Зилову, что на охоте дело не в руке и не в глазе, а "главное - это как к пей подходить. Спокойно или нет. С нервами или без нервов..." И для того чтобы бить влет, необходимо "опять же полное равнодушие". К уткам, поясняет он, нужно относиться так, "вроде бы они летят не в природе, а на картинке".
Зилов. Но они не на картинке. Они-то всетаки живые.
Официант. Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые.
Этот "нормальный" парень в предчувствия, как и вообще в чувства, не верит. "Предчувствия - побоку. Если не можешь стрелять, предчувствия не помогут. Как мазал, так и будешь".
На окружающих смотрит с умело маскируемым презрением, которое, однако, иногда проглядывает в снисходительной ухмылке. Не хам, не грубиян, а чистоплюй, бьет не в "морду" и не в "рыло", а "культурненько", "по-интеллигентному", и назавтра не будет этим хвастать. Такого голыми руками не возьмешь, ни под статьи уголовного кодекса не подведешь, ни принципами морали не проймешь. Он никогда не "нарушает", дальше данных "указаний" не пойдет и поэтому всегда "честен" и "прав". Дима и к самоубийству относится так же деловито, спокойно, как к сборам на охоту или сервировке стола. Потом, после неудачной попытки самоубийства, потрясенный таким спокойствием, Зилов скажет: "Ты жуткий парень, Дима, но ты мне больше нравишься. Ты хоть не ломаешься, как эти..."