Очищение. Том 2. Душа
Шрифт:
Итак.
«Наука о душе, или ясное изображение ее совершенств, способностей и бессмертия».
Я пропускаю сложное Предуведомление, написанное в ключе драматической поэзии, и сразу перехожу к главам.
«Глава первая
О том, что душа есть, или о бытии души нашей.
§ 1
Первое самое, что человек сам о себе знает, есть то, что он есть и существует.
§ 2
Доказать сие можно так: каждый чувствами своими достоверно в том увериться может, что мы можем сами себя от других вещей, в нас находящихся, отличать; так же и вещи,
§ 3
Всякая мысль, ежели мы сами о себе внимательнее рассматривать станем, производит в нас некоторую перемену, коей причину в нас самих находим. И для того, когда мы мыслим и сию перемену сами в себе чувствуем, то по крайней мере мы тогда существуем, когда мыслим.
§ 4
Следует из сего неоспоримо, что все то, что мыслит, имеет свое бытие.
Но мы действительно мыслим о себе и о находящихся вне нас вещах, как то объявили в § 2 и 3.
Следовательно, мы бытие свое имеем. И так доказали мы, что мы существуем.
§ 5
То, что в нас мыслит, или иначе, что познает и ощущает обстоящие нас вещи, называется душа» (Кандорский, с. 169–170).
Вот такая маленькая хитрость, которую впоследствии будут сглатывать все философы, пытающиеся делать из психологии науку. Кандорский показывает ее со всей детской наивностью восемнадцатого века: мы не познаем душу, мы изучаем то, что мыслит, и называем это душой!
Откуда этот прием, позволивший науке и ученым обманывать себя на протяжении нескольких веков? Как это ни странно, но из учения своего смертного врага – религии. Именно она обещала человеку, что он будет ощущать себя царем зверей. А это значит, что он существо исключительное и от животных чем-то определенно отличающееся. Чем?
Мы начинаем думать о своей исключительности и приходим в сомнение: а точно ли животные как-то качественно отстают от нас. Декарт, которым так болеет Кандорский, решил вопрос о человеческой исключительности просто, он вообще отказал животным в наличии души. Это было так уязвимо, что картезианцев рвали на куски весь семнадцатый век. В итоге стали считать, что душа у животных тоже есть, но похуже качеством, чем у человека. А в чем человек превосходит животное?
В разуме! Вот спасение!
Что такое разум, никто по-настоящему до сих пор не попытался определить. И сколько бы о нем ни умничали ученые, основное определение, которое читается сквозь все их наукообразные построения, примерно таково: вот поглядите на меня, я умею думать сложно. То, что мне это позволяет, и есть разум!
Вот и Кандорский, помянув Декарта, вполне независимо от его мнения утверждает:
«Душа человеческая, для различия оной от души других животных (коей быть действительно некоторые философы утверждают), описывается так, что она есть некоторая невидимая сила, чувствующая, разумно мыслящая и произволяющая» (Там же, с. 171).
Отсюда
Понятие воли или свободы души выбирать, в каком направлении развиваться, чрезвычайно важно для понимания того, как складывалось понятие души в философии, но о нем надо рассказывать особо.
Что же касается Кандорского, то в целом его довольно большой трактат – это действительно первый полноценный учебник Науки о душе. К сожалению, понятие его о душе чисто умозрительное, и это при том, что до 1800 года он был священником. Очевидно, что философия так поразила его душу, что он предпочел ее и светскую науку богословию.
Глава 6. Русское вольтерьянство. Василий Лёвшин
Научное мировоззрение, проникшее в Россию вместе с техническими знаниями и философией, имело и свою воинственную ветвь. Ту, что уже в восемнадцатом веке неистово сражалась с государством и всем русским и готовила естественнонаучное мировоззрение. В нее входили, конечно, взгляды всех французских материалистов-просветителей, но более всего поразил русские души язвительный Вольтер с его стремлением разрушать устои собственных государства и религии.
Тут, правда, надо учитывать, что под вольтерьянством на Руси понимали не совсем точно взгляды Вольтера, а, скорее, некое обобщенное представление о вольтеровском способе вести себя разрушительно. Тем не менее, вопрос освобождения от этой заразы очень остро стоял перед русской философией, и был он связан именно со сложностями создания нового мировоззрения взамен так резко разрушенного мировоззрения прежней России.
Василий Зеньковский создал краткий, но очень, на мой взгляд, точный образ того, как Россия болела вольтерьянством.
«…Имя Вольтера было знаменем, под которым объединялись все те, кто с беспощадной критикой и часто даже с презрением отвергал “старину” – бытовую, идейную, религиозную, кто высмеивал все, что покрывалось традицией, кто стоял за самые смелые нововведения и преобразования.
На фоне этого огульного отвержения прошлого развивается постепенно вкус к утопиям. <…>
Скептицизм, ирония, критика общественного строя, осмеяние суеверий, преклонение перед всем “естественным”, наконец, вопрос о зле – таковые основные мотивы в русской литературе, шедшей под знаменем “новых идей”. Вольтер все же был для русских людей главным представителем “нового сознания”. Не следует при этом забывать особо почтительного отношения Екатерины II к Вольтеру (она называла его в письмах к Гримму “мой учитель”). <…>
Русское вольтерьянство, с одной стороны, развивало радикализм, но имело и другое свое выражение; как свидетельствует Фонвизин, в некоторых философских кружках их “занятия” заключались в “богохульстве и кощунстве”.
“Потеряв своего Бога, – замечает по этому поводу Ключевский, – заурядный русский вольтерьянец не просто уходил из Его храма, как человек, ставший в нем лишним, но, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать, перепачкать”.