Одержимый
Шрифт:
— Чупиков, например, — выжидательно подсказал я.
— Ну, с Чупиковым все понятно, в молодости Алексей Машу из-под венца у него увёл. Неужто не слышал? Большой скандал был. Но вот что я тебе скажу: поменьше ты их спрашивай, такого тебе наговорят! Рыбу он лучше их ловит — вот и всё дела. У меня, прошлое дело, был нюх на рыбу, но у Алексея — моё почтение. Целая флотилия по морю пустая шастает, а он забьётся куда-нибудь под рифы, куда другой и подойти боится, и таскает один трал за другим. Ему самому уже за сорок, а не стесняется прийти, спросить совета у старика — тоже характеризует, верно? Обложить, облаять, конечно, может, недостатков у кого не бывает, среди нашего брата рыбака святых не водилось, разве что Николай-угодник.
Приободрённый, я тут же позвонил Чернышёву и представился.
— Валяй, — прозвучал в трубке скрипучий голос, — я дома.
— Ты его не бойся, — напутствовал меня Ермишин, — не съест. Пропускай, если что не нравится, мимо ушей и не пяль глаза на Машу, он этого не любит, а при случае может и врезать. Ну, бывай, потом доложишь.
Чернышёв жил в доме напротив.
— Входи, борзописец, — вполне дружелюбно предложил он. — Надень тапочки, я паркет надраил.
— Мы сразу переходим на «ты»? — поинтересовался я, разуваясь.
— А чего церемониться, и ты не Толстой, и я не министр. Маша, знакомься, тот самый газетный деятель, что из меня героя хочет делать.
Слегка располневшая, но очень миловидная особа лет тридцати церемонно протянула мне тёплую руку. Глаза у Чернышёвой были влажные и влекущие, полные губы чуть тронула улыбка — тоже влекущая, так называемая загадочная улыбка, что-то на первый взгляд обещающая, а что — один черт знает. Позабыв про совет Ермишина, я несколько дольше, чем следовало, «пялил глаза» и был немедленно поставлен на место.
— Ты к моей жене пришёл или ко мне? — буркнул Чернышёв. — Смотри, друг ситный, не вздумай брать у Маши интервью, когда я уйду в море.
— А когда вы уходите? — исключительно глупо спросил я. — Я к тому, что…
Чернышёвы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Понятно, — прервал Чернышёв. — Маша, заноси в свой реестр ещё одного леща и ступай… Что, хороша у меня жена?
— Хороша, — согласился я, опять же с несколько большим энтузиазмом, чем следовало. — А что, много этих… лещей в реестре?
— Штук десять наберётся, — беззаботно ответил Чернышёв, вводя меня в комнату, служившую, видимо, кабинетом и гостиной, и с грохотом пододвигая кресла к журнальному столику. — Тебя Павлом зовут? Садись, Паша, и спрашивай, что надо.
Пожалуй, самое время дать его портрет. Представьте себе человека чуть выше среднего роста, очень худого, но ширококостного, с туго обтянутым дублёной кожей лицом, на котором весьма приметны высокий лоб — за счёт отступившей полуседой шевелюры, серые с льдинкой глаза, ястребиный нос и мощный подбородок; руки сильные и узловатые, с ревматическими утолщениями на пальцах, а походка энергичная, несмотря на лёгкую хромоту.
— Садись же, — повторил Чернышёв и сам удобно погрузился в кресло. — Твоё, как вы говорите, творчество мне знакомо, читал твою книжку про знатных земляков.
Я польщено склонил голову.
— Плохая книжка, — продолжил Чернышёв. — Плаваешь на поверхности, не человека описываешь, а как он план выполняет, И опять же умиляешься на каждой странице: смотрите, какие они у меня все хорошие! Блестят твои земляки, как хромированные. А ведь книга немалые деньги, полтинник стоит. Купишь такую, полистаешь и расстраиваешься: лучше бы мне дали по морде!
Я вытащил кошелёк, отсчитал пятьдесят копеек.
— Что ж, это справедливо! — Чернышёв взял деньги и сунул в карман пижамы. — Будем считать, познакомились, приступим к делу.
Со стыдом припоминаю, что впервые в своей журналистской практике я растерялся. До сих пор люди, о которых я собирался писать, вели себя совершенно по-иному: одни со сдержанным достоинством, другие чрезмерно предупредительно, третьи не скрывали радости, что их имя появится в газете, — простительная человеческая слабость; но впервые человек, которого я интервьюировал, лез вон из кожи, чтобы произвести самое неблагоприятное впечатление.
— Мне поручено, — я, сделав акцент на последнем слове и ледяным тоном повторил, — поручено написать о вашем последнем рейсе. Какие обстоятельства предопределили успешное выполнение плана добычи рыбы?
— Молодец, — похвалил Чернышёв. — Берёшь быка за рога. Записывай: первое — дружба, второе — взаимопомощь, третье — энтузиазм и трудовой подъем. Все или ещё чего добавить?
— Пожалуй, достаточно. — Я встал и сунул блокнот в карман. — Был счастлив познакомиться, всего хорошего.
— Ладно, хватит валять дурака! — Чернышёв довольно бесцеремонно толкнул меня обратно в кресло. — Маша! — неожиданно рявкнул он так, что я вздрогнул.
— Кофе корреспонденту! Книга твоя, конечно, не высший сорт, но про капитана Прожогина ты написал совсем не худо, хотя и со слезой: он у тебя добряк и размазня, а на самом деде Демьяныч держал команду в великом страхе, молоток был капитан и знатный ёрник. Бери назад свою полтину и не дуйся. Агентура донесла, ты обо мне наводил справки, а я о тебе. Старик Ермишин заверяет, что с тобой дело иметь можно, а я его уважаю за ум и трезвость. Давай договоримся: когда пойду на корм рыбам, сочинишь про меня некролог, можешь хоть в стихах, а сейчас мне от тебя нужно другое.
— Но редакционное задание…
Чернышёв досадливо поморщился.
— Если так уж надо, напиши, что отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов. Придумай что-нибудь и разведи водой, ваш брат это умеет. А дело вот какое. Про нашу зимнюю историю в Беринговом море хорошо знаешь? Про гибель судов от обледенения?
Я неуверенно кивнул. Ну и собеседник! Прав Чупиков — не угадаешь, в какую сторону развернёт Чернышёва через минуту.
— Ни хрена ты не знаешь, — бросил Чернышёв и достал из портфеля сколотые скрепкой бумаги. — Здесь мои заметки на эту тему, не сейчас, дома прочтёшь, только пока ни гугу, на меня и так всех собак вешают. Вот если ты мне с этим делом поможешь… Завтра с утра в управлении рыболовства важное совещание, приходи с блокнотом. Очень нужно, чтоб газета поддержала, шуму там будет много, зимний промысел на носу, а кое-кто рассуждает по-бараньи…