Одержимый
Шрифт:
Я лежу на верхней койке и считаю слонов, вот-вот начну пятую сотню — даже не во всех африканских заповедниках есть такое стадо. Обычно на третьем-четвёртом десятке я засыпаю, но «Семён Дежнев» переваливается с боку на бок, как перекормленная гусыня, а койка и переборки содрогаются от могучего храпа Баландина. Ладно, привыкну. Пассажир я, в общем, неприхотливый, комфортом в своих странствиях не избалован.
Не спится мне, конечно, из-за обилия впечатлений. Получить заказ на серию очерков (главный намекнул: без ограничений) — большая удача для журналиста моего ранга, опростоволоситься мне никак нельзя. Мысль о том, что материал потянет на целую повесть, придёт много позже, когда спутники по экспедиции, каждому из которых я заранее отвёл определённую роль, вдруг перестанут мне подчиняться: тот, кто должен торчать за кулисами и докладывать «кушать подано», неожиданно выскочит на авансцену, и наоборот. Но пока что в голову лезут лишь скудные мыслишки об очерках.
По-видимому, писать о том, как подготавливалась экспедиция, я не буду. Переписка между инстанциями, бесконечные совещания, привычная нервотрёпка со снабжением, утряска личного состава — посвящать во все это читателя то же самое, что водить едока на кухню и показывать, как готовят котлеты: может отбить аппетит. А вот об отвальной, которую устроил Чернышёв за день до выхода в море, немного рассказать стоит.
В последнее время я не раз встречался с Чернышёвым, но никак не мог привыкнуть к его выходкам. Поразительный субъект! К примеру, мне срочно нужно с ним проконсультироваться: редактор требует подробного обоснования моей длительной командировки. «Можно вас навестить, Алексей Архипыч?» — «Валяй, навещай"» И два часа кряду Чернышёв деловито, без всякого ерничества отвечает на мои вопросы. Все, казалось бы, честь по чести, но ушёл от него я взбешённый, грязный, как дворняга, и еле волоча ноги, потому что всю беседу выбивал с ним ковры. В другой раз, не особенно надеясь на успех, я допытался расспросить Чернышёва о его приключениях, а он вдруг разохотился и стал рассказывать, да так интересно, что я уши развесил — впрочем, ненадолго, так как на третьей минуте понял, что мне самым бессовестным образом подсовывается сюжет «Морского волчонка». Уходя, я слышал за спиной обидный смешок: видимо, этот субъект был обо мне не самого высокого мнения.
Подобные случаи отбили у меня охоту без крайней нужды встречаться с Чернышёвым, и на отвальную я пошёл только потому, что хотел познакомиться с будущими товарищами по экспедиции и полюбоваться спектаклем, который, без сомнения, устроит Маша — неужели она упустит случай завербовать новых «лещей»?
Всего приглашённых было семь человек — одни мужчины. Корсаков, крупный специалист по остойчивости судов, вместе со своим аспирантом Кутейкиным прилетел из Ленинграда, известный химик Баландин — из Москвы; кроме них, за столом оказались полярные гидрологи Ерофеев и Кудрейко, Лыков, старший помощник Чернышёва, и я. Машу («единственное приятное исключение», как со старомодной галантностью выразился Баландин) Чернышёв погнал переодеваться, так как она предстала перед гостями в довольно смелой мини-юбке. Гости весело протестовали, обзывали Чернышёва эгоистом, но он был неумолим. Чувствовалось, однако, что успех жены доставляет ему удовольствие; он жмурился, как сытый кот на солнце, и не без ехидства на нас поглядывал: «Швартуйтесь, братцы, к другому причалу, этот занят!» А Маша порождала именно греховные мысли; жены моих знакомых, во всяком случае, единодушно её клеймили и возмущались вульгарным мужским вкусом — лучшего аргумента в пользу критикуемой женщины и выдумать невозможно. К тому же она была классной портнихой, красиво себя обшивала и умела играть на чувствительных мужских струнах: то выглядела легкомысленной и доступной, то вдруг надменной недотрогой, то вроде бы простой и домашней, но с таким взглядом, от которого, как посмеивался Чернышёв, «лещ так и пер на крючок». Молва приписывала ей самые невероятные похождения, однако все три дочки походили на отца, как дождевые капли (что вряд ли можно было счесть для них большой удачей).
Я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Жаль, но в газетных очерках Маше места не найдётся; ничего не напишешь и о сюрпризах, которые преподнёс нам Чернышёв. Началась наша дружеская встреча с того, что из-за пресловутого натёртого паркета мы не без отвращения обули безобразные, в дырах тапочки, которые сваливались на каждом шагу. Весь вечер под столом шла возня, так как то один, то другой терял свою обувку и, тихо ругаясь, лез её доставать, а Кутейкин, лихо заложив ногу на ногу, отлетевшей тапкой чуть не выбил окно. Второй сюрприз был куда огорчительнее: среди обилия закусок на столе не оказалось ни вина, ни водки, а принесённую Корсаковым бутылку шампанского Чернышёв со словами «Чего добро переводить!» сунул в холодильник. Затем хлебосольный хозяин водрузил на стол ведёрный жбан клюквенного морса, щедро расставил бутылки с минеральной водой и, с наслаждением покосившись на постные лица гостей, проскрипел: «Ну, чего будем пить, ребята?»
Лыков подмигнул Кутейкину, Кутейкин подмигнул Лыкову, и оба подмигнули мне. С полчаса назад, войдя в подъезд, я услышал звяканье стекла и увидел двух склонившихся в тёмном углу забулдыг. Один из них тихо назвал меня по имени, и я с невероятным удивлением узнал Лыкова, который делал мне таинственные знаки. «Не хочешь, нам больше достанется», — мудро заметил он, продолжая злодействовать над бутылкой. Знал, к кому в гости идёт!
— Из чего пить? — поинтересовался Баландин, всем своим видом показывая, что ценит хозяйскую шутку и верит, что мистификация вот-вот кончится.
— Маша! — рявкнул Чернышёв так, что мы подпрыгнули на стульях. — Посуду!
— Иду! — послышался голос, и через минуту с нагруженным керамическими чашками подносом появилась Маша. Чернышёв одобрительно крякнул, поскольку на сей раз «бесовка» надела хотя и туго обтягивающее, но целомудренное длинное платье.
— Ешьте, пейте, дорогие гости, — певуче проговорила Маша, семеня вокруг стола с чашками и стараясь не смотреть на мужа, который взглядом пытался пригвоздить её к месту (целомудренное платье при ближайшем рассмотрении оказалось с разрезом чуть ли не до талии). — Спиртного, извините, не держим, а морс домашний, сама клюкву покупала, витамины для мужского организма — первое дело.
Чернышёв молча достал из шкатулки иголку с ниткой, рывком подтащил жену к себе и начал быстрыми стёжками зашивать разрез. Маша при этом стояла с лицом великомученицы, страдающей за свои убеждения, и доверительно жаловалась хохочущим гостям: «Уж такой он у меня строгий, ни людей посмотреть, ни себя показать — такой строгий». И метнула быстрый взгляд на Корсакова, для которого, по-видимому, и был устроен спектакль.
Теперь пришло самое время представить вам этот важный персонаж моего повествования. Я до сих пор знаю о нем совсем немного, но одно совершенна точно: везунчик, в сорочке родился. Сорок лет, а доктор наук, крупный специалист, да ещё и сложен как атлет — даже много для одного человека. Виктор Сергеич — так зовут Корсакова — скорее привлекателен, чем красив. Лицо, пожалуй, вырублено крупно и грубовато, но зато так и хочется заглянуть в его глаза, которые то и дело вспыхивают, будто за ними скрыта мигающая лампочка, — выразительные глаза человека с умом и чувством юмора. И смеётся он хорошо: заразительно, с удовольствием отдаваясь смеху, и, что очень важно, одинаково не только над своими, но и над чужими остротами. А важным это я считаю потому, что так смеётся лишь человек доброжелательный, не упивающийся собственным превосходством, порою мнимым. Очень мне понравилось и то, как Корсаков повёл себя с Чернышёвым: с одной стороны, достаточно уважительно, а с другой — совершенно на равных, ясно показывая, что в экспедиции роль статиста играть не собирается. Пока что Корсаков — единственный, с кем бы мне на корабле хотелось сблизиться, но лезть в друзья я не умею и форсировать событий не стану.
Чернышёв, который привык быть в центре внимания, уже ревниво относится к Корсакову — и не без оснований. Во-первых, всем известно, что не Корсаков напросился в экспедицию, а его самого заместитель министра уговорил; во-вторых, едва очутившись в Приморске, он тут же стал объектом всевозможных слухов, которые распространяются в нашем городе с быстротой цунами и сами по себе служат показателем того, что человек достоин внимания; и, в-третьих, особенно много судачат о романе Корсакова с Марией Чернышёвой. Одни утверждают, что роман протекал бурно и к взаимному удовлетворению, а другие — их большинство — говорят, что «столичную штучку» постигла крупная неудача. Наиболее распространённая версия такая. Чернышёв улетел в Москву на приём к министру, и Корсаков, быстро оценивший самобытную прелесть Маши, с ходу повёл атаку на крепость, которую счёл слабо защищённой: таскал охапки цветов, конфеты и духи, прозрачно намекал на чувства. Но всякий раз Маша оказывалась то в обществе детей, то совсем некстати заходила подруга и, черт бы её побрал, надолго устраивалась пить чай.
Не знаю, где здесь правда, а где враньё, но, если даже Корсаков и потерпел неудачу, это ничуть не роняет его в моих глазах — никто из «лещей» не мог достоверно похвастаться Машиной благосклонностью, хотя вели осаду многие. Поговаривали, правда, что успеха добился Н., актёр местного драмтеатра, и в доказательство приводили здоровый фонарь под глазом, из-за которого было сорвано три спектакля. Но сам Н., мой старый знакомый, как-то в сердцах выругался: «Типичная зажигалка! Подожжёт, а сама ледяная. Ну её к лешему, зря время потратил». О происхождении фонаря, однако, он тактично умолчал.
Нет, всё-таки думаю, что враньё: к выявленным «лещам» Чернышёв относится с великодушным презрением, а к Корсакову хотя и скептически («знаем мы этих теоретиков!»), но с осторожностью, не наступая на самолюбие.
Рядом с Корсаковым сидел его аспирант Никита Кутейкин, рыжий малый лет двадцати семи, в роговых очках, за которыми прятались глаза отменнейшего плута. Говорил он мало, но далеко не безобидно: если кто-то высказывал банальнейшую мысль, Никита с подчёркнутым уважением смотрел на него, смакуя, повторял и почтительно спрашивал что-нибудь вроде: «Это не из древних? Кажется, столь же любопытную мысль я встречал у Сенеки». Корсаков от души смеялся и хлопал остряка по плечу. Мне он, честно говоря, не очень показался — так, шут-оруженосец при знатном рыцаре.