Одержимый
Шрифт:
— Лезут не в своё дело, — отмахнулся он. — Детей бы лучше рожали.
В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной тралмастер — я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили боцманом, — сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на «Дежневе» матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по судну с закрытыми глазами.
«Семён Дежнев», средний рыболовный траулер водоизмещением четыреста сорок тонн, по нынешним меркам считался скорлупкой — по габаритам что-то вроде речного трамвайчика; во всяком случае, когда мимо проходил рядовой сухогруз, я подумал, что он может запросто сунуть нас в свой жилетный карман. От одного борта до другого было шагов семь-восемь, а от кормы до носовой части мы дошли за полминуты — не разгуляешься. А ведь целый город кормит скорлупка!
На носу находился брашпиль — механизм для отдачи якоря — и похожая на тамбур надстройка, именуемая тамбучиной: под ней размещалась каюта самого Птахи и кубрик на шесть матросов.
— Тесноваты квартиры, зато удобства во дворе, — пошутил Птаха.
— А как же вы добираетесь отсюда до столовой и туалета?
— По верхней палубе.
— А если шторм?
— По верхней палубе.
— Ну а в очень сильный шторм? — настаивал я. На сей раз Птаха ответил длинно и замысловато, но я всё-таки понял, что в любую погоду попасть в главные помещения корабля отсюда можно только по верхней палубе. От тамбучины до лобовой надстройки мостика тянется штормовой линь, матросы надевают пояс с карабином, прикрепляются к линю и, подстраховавшись таким образом, бегут к бронированной двери надстройки. Самые отчаянные обходятся без страховки, но за такое Архипыч, если узнает, списывает на берег: кому охота буксир подметать, если тебя смоет в море?
— Какой-такой буксир? — не понял я.
Оказывается, за всякого рода нарушения, приводящие к тяжёлым последствиям, капитана могут на определённый срок лишить диплома и послать простым матросом на буксир. Как раз сейчас по гавани болтается одно такое корыто, на котором три разжалованных капитана замаливают свои грехи. Кое-кто над ними посмеивается, но большинство сочувствует — уж слишком суровое наказание, тем более что вениками, случается, работают личности всем известные. Но закон для всех один, даже Архипыч — здесь Птаха оглянулся и понизил голос — и тот швабрил списанный буксир.
Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая себя за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.
При переоборудовании «Дежнева» между тамбучиной и лобовой надстройкой поместили спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два спасательных плота, на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в небольших размеров цилиндры, которые сбрасываются в море нажатием педали.
— Удобная штука, — похвалил Птаха. — Даже если судно потонет, их выбросит, когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот автоматически надувается, и над ним вырастает шатёр — тепло, сухо и мухи не кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и видна издали — кто-нибудь да подберёт. Если что, лезь лучше на плот, это я между нами говорю. Шлюпка — её ещё спустить надо.
Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково карабкаться на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха ухмыльнулся. Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно продержаться, а там, если повезёт, и вытащат. Главное — сохранить самообладание и орать с осторожностью, ибо в разинутую пасть может хлестануть волна.
Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов жёлоб. Он называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение этих устройств — позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы в море. В обледенение шпигаты и шторм-портики забивает, воде стекать некуда, и она превращается в лёд. А поскольку мы, как психи, будем добровольно лезть в обледенение, все можно будет увидеть своими глазами.
— Умные люди будут рыбу набирать, а мы лёд, — с крайним неодобрением сказал Птаха. — Говорят, наука; начальству, конечно, виднее, только безобразие это… Зинка! — заорал он. — Отстегаю по этому месту! Белобрысая девчонка в халате сыпанула из корзинки за борт мусор, показала Птахе язык и убежала. Птаха энергично сплюнул.
— Из столовой команды, — ответил он на мой вопрос. — Землячка Раисы, буфетчицы. Девки оторви да брось, управы на них нет, чуть что — на другой пароход уйти грозятся. А мужика разве на такую работу найдёшь?
Мы закурили. Птаху зовут Константином, ему тридцать пять лет, женат, двое мальчишек. Жена учительница… (я улыбнулся) русского языка и литературы… (я откровенно рассмеялся).
— Дома я больше молчу, — хмыкнул Птаха» — смотрю телевизор. Я ж понимаю, дети всё-таки.
Общее собрание было назначено на одиннадцать, и я прилёг отдохнуть. В экспедициях я вообще сплю плохо, а в эту ночь и вовсе побил рекорд — часа полтора от силы и то не спал, а дремал, чутко прислушиваясь к храпу Баландина. Вот у кого нервная система — позавидуешь. Утром встал как огурчик, отправился на палубу делать зарядку и, к огромному удовольствию сбежавшейся на представление публики, попросил облить его из шланга.
По коридору кто-то шастал взад-вперёд, где-то над головой оглушительно били по металлу, и, промучившись минут десять, я решил просто поваляться на койке. И правильно сделал, потому что в дверь постучали: «Можно к вам?» — и в каюту вошёл парень в модной, с «молниями» куртке, под которой виднелась тельняшка.
— Да вы лежите, — разрешил он, усаживаясь на стул. — Я просто так, познакомиться. Федя Перышкин, матрос первой статьи.
— Крюков, Павел Георгиевич.
— Очень приятно. А я вашу книгу на мостике у старпома видел, с надписью. Никогда живого писателя не встречал. Можно пощупать?
— Только чур — без щекотки!
Глаза у Перышкина были весёлые, а улыбка белозубая — редкая в наш век химии, делающей из человека ходячую таблицу Менделеева. Красивый малый, таким небалованные девчонки позволяют целовать себя в первый же вечер. И все-таки не выношу, когда меня внимательно разглядывают, будто раздевают глазами.
— Ну, изучил? — не выдержал я. — Уверяю, такой же человек, как и все, разве что гастрит иногда мучает.
— Я из резерва, только вчера сюда попал, — сообщил Перышкин, непринуждённо забрасывая ногу на ногу. — Вот уж никогда не думал, что буду плавать с хромым чер… — Он поперхнулся, прищурился и, удовлетворившись каменно-неподвижным выражением моего лица, спросил: — А вы про нас роман писать будете или так, в газету?