Одержизнь
Шрифт:
– Давай остановимся на том, что кому-то стало не всё равно и он позвал полицию, – наконец говорит Канселье.
– И приехали почему-то именно вы.
– Ну-у-у… Потому что этот человек знал, кого звать, когда кто-то из элитарных ублюдков вляпывается в говно.
– А с чего вы помогаете тем, кого терпеть не можете? – не унимается Жиль.
– Или это моя работа, или я кому-то что-то должен. Всё, вопросы кончились?
– Значит, и то и другое.
– Вот прими как версию и заткнись на хер! – взрывается Канселье. –
Жиль прячет ехидную улыбку и до самого дома не издаёт ни звука. Начальник полиции конвоирует его до крыльца, где их встречает заплаканная Вероника.
– Доброе утро, мадам Бойер. Передаю с рук на руки. Рекомендую связать и дальше туалета не выпускать.
– Шуточки у вас, – хмурится Вероника и тут же спохватывается: – Спасибо огромное, месье Артюс.
Канселье отмахивается и быстро уходит, оставив брата с сестрой наедине. Жиль смотрит под ноги, боится взглянуть Веронике в лицо. И лишь когда вокруг него смыкаются объятья и Веро поднимается на цыпочки, чтобы прижаться к его щеке, Жиль понимает, что она по-настоящему волновалась и счастлива, что её бестолковый брат вернулся.
– Я это… подстригся. Вот так вот, – говорит он первое, что приходит в голову.
Она молчит и кивает. И улыбается, трогая его обстриженную чёлку.
Хлопает дверь за спиной, и подростка за талию обхватывают маленькие руки Амелии.
– Жиль! Я снова сделала ящерицу… и она рассыпалась! – отчаянно кричит она. – Опять! Опять!
Она тянет его за руку, заставляя наклониться, и шепчет на ухо:
– Я знаю, как должно быть. Я знаю, но мама не понимает! Пойдём скорее, я должна тебе всё-превсё рассказать!
Она прохаживается туда-сюда по комнате – до ужаса взрослая с высокой причёской и в перешитом из маминого платье. Взгляд Амелии суров и серьёзен, пухлые губы сжаты, настрой решительный.
– И ты мне не веришь, – без укора, просто констатируя факт, говорит она Жилю, сидящему на подоконнике. – Не веришь же…
– Я не виноват, что это бредово звучит, – хмурится он. – Вот ты бы сама на моём месте поверила? Что кто-то далеко-далеко знает, как тебя вылечить, и аппаратура в доме Роберов включилась, чтобы тебе это сказать, и ты поняла, а другие нет. Ты ещё скажи, что знаешь, на каком языке сигнал пришёл.
– На английском, – не задумываясь, отвечает Амелия.
– Откуда ты всё это взяла, веснушка? Придумать у меня бы не хватило фантазии.
Амелия берёт с дивана книгу о птицах, хлопает ею по столу, поднимая облако пыли. Удовлетворённо хмыкает:
– Мне приснилось.
– Нельзя верить снам, – возражает Жиль.
– Мне приснилось, когда я лепила ящерицу, – спокойно дополняет девочка.
Жиль качает головой: нет, не верю. Малышка поджимает губы, хмурится и являет свой последний довод:
– А если совсем незнакомый мне месье скажет всё то
– Что ещё за незнакомый месье? – в один голос спрашивают Жиль и тихо сидящая в стороне Вероника.
– Месье, которого вы не знаете, но знает папа. И то чуть-чуть.
– Стоп-стоп! – восклицает Вероника, выставив ладони вперёд. – Я совсем запуталась. Амелия, откуда ты знаешь, что папа…
– Мам, – в голосе девочки – сплошной укор, – не это важно. Важно то, что я говорю правду.
Она переводит взгляд с матери на Жиля, потом обратно.
– Его надо найти и поговорить. Он правильнее вам всё расскажет.
– Мы ни с кем говорить не будем! – Вероника почти кричит, и Жиль понимает, что она испугана. – Амелия, детка, это просто сон!
Жиль стискивает виски ладонями. «Так, соберись. Если ей правда приснилось – да, всё ерунда, и делать то, о чём она просит, – пустая трата времени. А если нет? Если действительно все эти знаки складываются в нечто, что понимает только веснушка? И то как-то смутно… Что тогда?»
– Послушай, Веро, – примиряющим тоном начинает брат. – А если… а если мы попробуем? Просто поговорить. Что мы теряем?
Она молчит, в глазах мечется страх. Нет, в резиденцию Каро она точно не пойдёт. Ей проще цепляться за то, что Амелии всё пригрезилось. А вот Жилю уже не проще. Пока он подыскивает нужные слова для разговора с сестрой, в детскую заглядывает Ганна:
– Доктор пришёл. Срочно требует вас, мадам.
Вероника спускается в вестибюль, Амелия следует за ней. Франсуа Ламонтань прохаживается вдоль высоких – от пола до потолка – окон вестибюля. И не улыбается в знак приветствия – вопреки привычке.
– Доброго утра, мадам Бойер, – с лёгким поклоном здоровается врач. – Буду краток: у нас эпидемия. Больно более пяти процентов детей Азиля. И так как мадемуазель Амелия является нулевым пациентом, я должен препроводить её в карантинную зону Второго круга.
– Я не нулевой пациент! – гневно топает ногой девочка, прячась за мать.
– Нулевой пациент – это человек, заболевший первым, – поясняет доктор Ламонтань. – Это не ругательство, милая.
– Я не больная. И никто не болеет. Вы не понимаете, что с нами происходит, – совершенно по-взрослому заявляет Амелия.
– Так помогите нам разобраться, мадемуазель Каро. Вас ожидает электромобиль у ворот.
– Она никуда не поедет! – хмуро отрезает Вероника, закрывая дочь собой.
– Увы, мадам. – Тон Ламонтаня становится официальным, колким. – Когда речь идёт об эпидемии, я перестаю быть вашим лечащим врачом и становлюсь буквой закона. Ради безопасности города я обязан забрать вашу дочь.
Амелия срывается с места, вихрем несётся на второй этаж, колотит кулаком в закрытые двери.
– Жиль! – зовёт она. – Жиль, меня хотят забрать! Помоги! Не отдавай меня! Мама, я не поеду!