Одесситки
Шрифт:
По пути она думала теперь только о Фёдоре. Да, он совсем не похож на её первого мужа-интеллигентика с Молдаванки, пописывающего одинаковые, как близнецы-братья, статейки в разные газетёнки. Неспособного прокормить её с новорожденной дочкой. Всё ему было не так. Из-за него она потеряла ребенка, умерла её девочка, такая хорошенькая, такая крохотная, да и сама она тогда чудом выжила. А ему для творчества в Одессе воздуха было мало. Все непризнанные таланты, как безумные, рванули кто в Киев, кто в Москву с Питером. При царе, как миленькие, сидели, никуда не рыпались. Это всё мамаша его сосватала в Киев, за чью-то доченьку. Хорошо, что ребята её не бросили, особенно Эдик. Сам голодный, а ей из столовки морковный кисель таскал. В лютый мороз на рыбалку со знакомыми рыбаками в море ходил, чтобы с голодухи не
Мальчик родился мёртвый, Эдик его сам на кладбище понёс, захоронил к её матери с отчимом и дочуркой любимой. А её, полуживую, перевёз вот сюда, к чёрту на кулички, в журналистскую общину. Здесь всегда было многолюдно, комнат, как в общежитии. Готовили еду на всех вскладчину, кто что где достанет, делили на всех. Вечно голодные, полураздетые, пара сапог на троих. Зато было весело: читали стихи, пели песни, спорили, ссорились иногда и дрались, чего только не было, и кто только у них в общине не побывал, какие люди — и писатели, и поэты, а уж об артистах и говорить нечего. А какие спектакли ставили, сколько комплиментов она получала. Её даже, как звезду, на руках носили после поклонов. На кухне в большом казане варилась мамалыга. Её запивали кислым вином, почти уксусом.
От общины журналистов и художников, непризнанных поэтов и писателей никого не осталось. Теперь это обыкновенная вонючая коммуналка. Эдик с войны не вернулся. Она да Женька от общины остались, две бобылихи. Во время войны сдружились, чтобы выжить, а после разошлись, как говорится, пути-дорожки. С новыми жильцами не знается, таких понаехало уродов, ужас. Но теперь у неё все будет по-другому. Судьба дала ей ещё один шанс. Случайно прямо на улице познакомилась. Он её проводил, всё шутил, если бы знал, в какую даль ему придётся провожать, тысячу раз бы подумал. Обратно домой только к утру дотопал. Всё у них складывалось как-то само собой, без ухаживаний и пустых свиданий. Он встречал её на остановке, и они ехали к ней в её комнатушку. О себе он не очень распространялся — воевал, контужен и ранен несколько раз был. После войны несколько лет семью разыскивал, друзей. Похоже, всех потерял, жить, Надюха, не хотелось, ты веришь? Как не верить, когда сама через такое же прошла. Всё, что осталось у неё самой, так это могилки.
Оба её мужа были людьми творческими, образованными, мучились сами и ее мучали. Как она уставала от их споров, этих творческих страданий. Фёдор полная им противоположность, он ничего не читал, ни к чему и не стремится, всегда хорошее настроение, всякие там шуточки-прибауточки. Песенки поёт, весь репертуар Утёсова наизусть знает, а уж разных блатных не счесть, теперь это модно. Очень внимателен к ней, её проблемам — и по работе, и вообще. Наверное, ждал, нужно было хоть как-то предупредить. А вдруг обидится и не придёт больше. Что я натворила, все из-за этого гаденыша.
Надька выскочила на остановке у Привоза прикупить чего-нибудь, главное шкалик достать. Через полчаса она с картошкой, хлебом и бутылкой самогонки еле влезла в трамвай. Протиснулась к самому окну, всё равно до конечной, и вдруг увидела своё отражение в стекле. Боже мой, на кого я похожа! И так старше Фёдора лет на десять, если не больше. Плевать, никуда не денешься всё равно. Сколько баб молодых одиноких. Куда ни глянь, а он всё равно её выбрал. Сам ведь признался про остановку, где первый раз увидел, но испугался подойти. А потом целую неделю дежурил, все ждал, но ее все не было. В тот вечер решил сходить в последний раз. «Гляжу, ты стоишь, ножками притоптываешь, замерзли, что ли, я и решился: будь что будет, чего зря страдать, не пацан всё-таки».
Надежда ещё раз бросила взгляд на своё отражение. В парикмахерскую не мешало бы сходить, покраситься. Денег нет, долгов тьма, уже всем в магазине должна. Когда же он на работу устроится? Сквозь стекло заметила объявление, наклеенное на стену: «Требуются на работу» — и длинный перечень профессий, что-то о курсах подготовки, прописке и общежитии. Все прочитать не смогла — мелко написано, только адрес отдела кадров запомнила. Настроение поднялось, в трамвае народу поубавилось, она села, достала помаду, подкрасила губы бантиком, поправила шарфик на голове и вышла на своей конечной остановке.
Никто её не встречал. Может, возле ворог стоит или попозже подъедет. У дома тоже никого не было. Надежда заглянула во двор. Около крана две соседки о чем-то сплетничали. Она заторопилась мимо них в уборную. «Добрый вечер, еле добежала», — бросила на ходу. — «Здрасьте», — одновременно ответили они и, дождавшись, когда Надька появится, нагло уставились на нее. «Видно, мне косточки промывали, раз замолкли, как воды в рот набрали».
Надежда помыла руки, потом достала платочек, не спеша вытирала руки, а сама посматривала во двор. Больше никого, кроме этих теток. На лестнице она ещё раз оглянулась, бабы продолжали без умолку болтать, явно о ней, и посмеивались. Отсюда, с деревянного балкона двор казался чёрной ямой, в самом его конце слышно было, как играет патефон. Там жила какая-то беспутная женщина с кучей детей от разных мужиков. У неё всегда гуляли компании, дети воровали, их опасались даже взрослые. Нельзя было ни бельё развесить, ничего оставить без присмотра. Баба Настя, увидев Надежду с картошкой в руках на кухне, первая поздоровалась:
— Наденька, я тут твой столик временно заняла, не возражаешь?
— Нет, нет, я только за водой, картошку помыть. — И быстро вернулась к себе в комнату. Обычно, когда она возвращалась, вскорости приходил и Фёдор. Она сняла туфли, ноги за день прилично отекли, за чисткой картошки не заметила, как вздремнула прямо за столом.
— Надь, я стол освободила.
— Федя, ты? Феденька!
В дверях стояла баба Настя.
— Это я, пришла сказать, что столик твой свободный, иди, вари картошку. А дверь чего не закрываешь?
— Так полная кухня соседей, от кого закрывать?
— Это ты зря, ходют тут всякие, непонятно кто, смотреть в оба нужно, бандитов тьма развелась...
Надежда сразу поняла, в чей огород камешек, но промолчала. До чего же бабьё завистливое, уж точно все косточки и мне и Фёдору перемололи. И старая карга туда же. За целый день не удосужилась сварить себе кондёр, обязательно ей вечером на кухне надо крутиться со всеми. Вдруг что-то пропустит. Как я их всех ненавижу, господи! Привыкли, что меня нет, даже столик мой под самое окно передвинули на сквозняк и заставляют вечно, как надоело. Фёдора всяким назвала, а он не всякий. Он такой добрый, стеснительный, курит в форточку, не хочет мозолить бабам глаза на кухне. Шкалик на столе увидела и закуску, кому какое дело. Надька злая вышла из комнаты. По длинному коридору медленно шаркала ногами баба Настя. Что ей там в голову взбрело, может, думает своими куриными мозгами, что Федька ради выпивки заладился ко мне. Вот сучки бабы, всё им надо знать, подслушивают под дверью или через стенку. И не избавишься.
Рядом с ней была комната Женьки, бывшей подружки. Но она ни с кем в квартире не общается, на кухню лишь изредка ходит. Живёт, как мышь. Комната её самая большая, бывшая зала, где они когда-то ставили спектакли, там даже сцена сохранилась. Во время войны они вдвоём здесь жили, топили камин, потом, прижавшись к нему и друг к дружке, засыпали. Со всей общины они к себе тогда всё перетащили. Женька распоряжалась, что в топку пустить, а что сохранить. Надька её смолоду не любила. Вечно с мужиками спорила о политике, искусстве. Бывало, сидит в окружении ребят, маленькая, квадратная, страшненькая, с папироской, всё говорит, говорит. А они поболтают с ней и с другими барышнями по комнатам расходятся. Всем о каком-то мифическом женихе говорила и преданности ему. А после войны в партизанку превратилась, в катакомбах была — связной. Когда Надька попыталась вывести её на чистую воду, она, не моргнув своими бесстыжими глазами, доказывала ей, что не хотела подставлять подругу, боялась за неё. И Эдику она проходу не давала, как из-под земли вырастала перед ним. Окончательно разругались, когда Женька призналась, что она знала, что её Эдик жив, но не хочет к ней возвращаться, так как женат, живёт в Москве, работает в партийном издательстве. А она, дура, столько бегала, писала, разыскивала этого предателя. Они, видите ли, о ней думали, мол, пусть Надька думает, что муж погиб, а не бросил. Эта сучка врала ей, что разыскивает его через газету. А сама в гости к нему заходила, когда в Москву в командировку ездила. Предательница! Хитрая, зараза, до сих пор продолжает Надьке завидовать.