Одесская антология в 2-х томах. Том 2. Этот город величавый был написан, как сонет… ХХ век
Шрифт:
– Бей! Бей жидов!
Санька видел только впереди швейцара у дверей, будто манит рукой – у «Московской», он влетел, внесло его в двери, он не заметил, как внесло на третий этаж. Он слышал, как страх грохотал у дверей, кто-то бежал по лестнице, и хлопали испуганные двери в коридорах. Какой-то военный бежит по коридору, застегивается.
– Туда! Туда! – машет Саньке в конец коридора, и Санька побежал по коридору, и вон дверь открыта, женщина, дама в дверях, отступила, пропускает.
– Сюда! – как издалека слышит Санька. Он сел на диванчик,
– Шинель, шинель скиньте! Шапку сюда! – Она сама сняла шапку, и Санька сдирал с себя шинель, как в первый раз в жизни, отдирал рукава от рук, как приросшую шкуру.
– Хорошо, что штатское на вас.
Санька вертел головой, оглядывал все, и глаза не могли остановиться.
Дама вешала пальто в шкаф.
– Мой муж сапер, подполковник, никто не посмеет! Сядьте! Сядьте же! – и она пригибала за плечо Саньку к стулу.
И вдруг с улицы крик ударил в окно. Дама проворно вертела ручку, распахнула балкон, и свист и вой полохнул в комнату.
– Прошли! Прошли! – крикнула дама Саньке и помахала рукой.
– Фу! Не могу! – вдруг крикнул Санька. Он, как был, без шапки, бросился вон из номера.
Он сбегал вниз по лестнице, – перегнувшись через перила, саперный подполковник громко говорил, отдувался:
– …и никого не выпускай тоже!.. Вовсе… дверей не отпирай! Понял?
И он поднял голову, увидал Саньку, пошевелил бровями.
– Дай-ка лучше ключ сюда!.. Мне дай ключ! Давай!
Швейцар подымался вверх, подбирая спереди полы ливреи.
Заперли! И радость тайком пробежала под грудью, и Санька неспешно шагнул с последних ступенек в шум голосов внизу в вестибюле, люди быстро, глухо говорили все вместе, в пиджаках поверх ночных рубашек. В купальном халате, с актерским лицом, толстый тряс серыми щеками и говорил: «Погром, погром, кишиневский погром… кишиневский…»
– Где же полиция? Где полиция? – дама дергала Саньку за руку, придерживала на груди капот. – Скажите, что же смотрят?
Мужчины теснились к стеклу двери, присели, головы в плечи.
– Да не напирайтеся на дверь! – вернулся швейцар. Он отталкивал, пихал ладонью в грудь людей, а они не отрывали раскрытых глаз и пятились. – Да камнем кто шибанет, и тогда… – швейцар вдруг оглянулся на топот за окном.
– Казаки! Казаки! – крикнули сзади.
Швейцар схватился за вторую дверь, Санька помог отодвинуть людей и помог припереть дверь, хоть и не надо было. Швейцар вертел ключом, он глянул на Саньку и чуть мотнул головой, сказал тихо:
– Пятьдесят второй? – и мотнул головой, чтоб идти.
Санька шел за швейцаром, и мутный воздух бился в груди, и как будто задохнулась голова и ноги не свои, чужие пружины. Швейцар снял с доски ключ, пошел на лестницу. Санька шел рядом, и ноги поддавали на каждой ступеньке. Швейцар открыл номер, пустой, прохладный, и вот дверь, угловой балкон.
– Отсель видать, – сказал швейцар тихо.
Санька глядел из безопасности, со второго этажа, швейцар стоял рядом.
– Скамейку из сада волокут, ух ты, мать честная!
Казаки стояли в строю на той стороне у городского сада, казачий офицер переминался на лошади, а впереди густая толпа, и вон сквозь толпу колышется на руках скамейка, тяжелая, серая – вон четверо несут, к магазину, к ювелирному, Брещанского. И от крика загудели в номере стекла.
– Гляди! Гляди! – швейцар встал на цыпочки. – Ух ты! Раз!
«Грум!» – ухнула железная штора в окне магазина. Санька
смотрел, как четверо размахивали скамейкой, били, как тараном, другие садили ломами под низ, видел, как стервенели, краснели лица, тискались к окну еще и еще.
Собьют, собьют, истинный крест, собьют, – шептал швейцар, – сносчики, ей-богу, сносчики это… вот истинный Господь, собьют…
Вдруг камень ляпнул в большие часы над тротуаром, и стекло дребезгом посыпалось сверху, и пустота с палочкой оказалась в часах, как обман. И в часы полетела палка – обрезок трубы, под часами уж пусто, и еще, и еще летят камни в часы, и вдруг все сперлись, хлынули к окну.
– Говорил, собьют! – кричал швейцар. – Ух лезут!
«Что ж я мог бы сделать? Что сделать? – и Санька топнул ногой, и нога дернулась и подкинула Саньку. – Фу, черт!» – Санька отошел от окна, шагнул шаг и снова круто повернул к окну.
– Пойду, пойду! – громко заговорил Санька. – Есть ход? Есть? – дергал он швейцара за плечо.
Швейцар глядел.
– Чего это?
– Ход, ход! Ну, черный ход, есть? Есть же? Я не могу, понимаешь?
– Насчет чего идти? – Швейцар мигал глазами. – Куда же идти?
– Пошли! – Санька схватил швейцара под локоть.
– Ну-ну… чего? Не надо.
Они вышли на лестницу, снизу подымался густой говор, крик, и колкой икотой всхлипывала женщина:
– Айп!.. айп!
Санька рвался за швейцаром через людей, сквозь слова и крики, мимо этого вопля женского.
– Да здесь, здесь, в двух шагах, на Круглом базарчике убивают! – губами выпихивает слова совсем белый человек. – Пойдите, – мотнул вверх головой, – от меня видно, – и сверху втек холод в Саньку, но он рвался за швейцаром.
– Да не лезь так, – и швейцар в узком коридорчике рвал пальцем за крахмальный воротник, и Санька срывал, выпутывал воротник, галстук. Остановился, обрывал манжеты.
– Стой! Картуз, сейчас картуз! Стой тут! – и швейцар бросился бегом назад. Санька чувствовал, как руки то слабели, то рвали полотно, как бумажку; швейцар уже надевал картуз Саньке на голову.
– Ворот вздыми – так! Хорош! – Швейцар отомкнул дверку, ступенька вверх, вот дворик, и вон через забор высокий дом в проулке и люди во дворике вверху – там балкон, и люди мечутся на балконе в четвертом этаже, в высоте. Санька подошел к воротам, и вся кучка людей присунулась к нему, вцепилась глазами. И дворник, с бляхой – дворник.