Одесский фокстрот

Соломатина Татьяна Юрьевна

Я искренне люблю Серёжку Берёзу. Он мне всегда нравился. Разумеется, не как мужчина – я другой фасон предпочитаю. А как человек. Хотя некоторые из моих многочисленных друзей… Или, чёрт возьми, уже родни?.. Некоторые из моих многочисленных тутошних колбасно-бумажных людей считают, что он мне нравился как мужчина. Как будто мужчина не может нравиться – как человек! Особенно учитывая то обстоятельство, что с мужчинами у меня проблем никогда не было. А вот с человеками… Я даже – был такой период, – как тот Диоген, днём с фонарём именно человека искала. И вовсе не для того, чтобы создать с ним ту смешную ячейку, к созданию которой все колбасно-бумажные дамочки стремятся всеми фибрами своих душенек.

Я искренне люблю Серёжу Берёзу, потому поздороваюсь с ним, и скажу, что по нему соскучилась. Он не ответит, потому что спит. И даже

храпит. С таким-то весом только присядь – и ага. Потому что синдром нижней полой вены. А Серёжа Берёза к полуночи вкачает в себя такое количество еды и спиртного, что глубокий сон в любом положении – без вариантов. Серёжа жизнерадостно всхрапнёт на моё приветствие и ничего не ответит. Только живот колыхнётся давно отдельно живущим от Серёжи организмом-паразитом.

Я отпущу на волю хрюкающего, эйфоричного, обожратого мопса. Мне навстречу выйдет Лена, сияя глазами. Блеск её глаз после какой-то из порций спиртного уже несколько стеклянный. Но это неважно. Потому что она не спит. И рада меня видеть. Она всегда рада меня видеть, чтобы ей там ни нашёптывали в уши. Нас с ней многое связывает. И наши недолгие размолвки, связанные с моей потребностью нести правду и с её неспособностью эту правду воспринять, лишь утверждают нашу с ней какую-то воистину экзистенциальную взаимосвязь.

Из-за Лены выскочит Аркан. И накинется на меня с объятиями и попытками облобызаться взасос. Когда Аркан напивается – ему всё равно, с кем целоваться взасос. Может, подсунуть Аркану мопса? Но я слишком люблю собак. Потому мопс отпущен на волю (оглянуться, не открыл ли кто ворота). Аркан как-то вырывал мне зуб. И не раз анестезировал мою ротовую полость. У него лёгкая рука. Я оставалась довольна его манипуляциями с моими зубами и моими слизистыми. Я не очень понимаю, как можно накидываться с поцелуями взасос на человека, в пасти которого ты орудовал иглами и щипцами, но Аркан непременно накинется. Из-за Аркана выскользнет его тихая жена Оксана. И начнёт умоляюще-привычно волынить про «Аркаша, пишлы до дому!» Тихо и умоляюще – потому что у Аркана в отношении Оксаны рука тяжёлая. Они давно муж и жена. У них двое детей: девочка и мальчик. Отличники, умницы, послушные детки, мамина и папина радость и гордость. Дом – полная чаша. И тяжёлая рука Аркана в придачу. А Оксане «некуда деваться». Любимая женская отмазка. Когда женщине деваться никуда и не хочется. Как-то давным-давно, когда все мы были моложе, а некоторые из нас – легче на подъём тяжёлой руки, – я спросила Оксану, читала ли она «Кукольный дом» Ибсена? И знает ли она, кто такая Нора? Оксана не знала. Оксана говорит по-малороссийски (не путать с «по-украински»), а Ибсен – он писал по-английски. Тому, что её дети отлично говорят и пишут и по-русски, и по-украински, и по-английски, – Оксана радуется и гордится. И вообще: у неё есть муж, дом, работа и дети-отличники. А тихо, умоляюще поныть, когда муж кидается на всех подряд с засосом наперевес, Оксане не сложно. В привычку вошло. В характер. В судьбу. Сейчас Оксана, кстати, знает, кто такая Нора. Точнее – откуда. Нора – это «из Гоцмана».

Я отобьюсь от Аркана, пообещав ему «злой собакен яйца клац-клац!». Оксана попытается его утащить хотя бы в дом Петра Ивановича. Чтобы оттуда пытаться тащить домой.

Блеск Ленкиных глаз станет просто-таки хрустальным. Мы выпьем прямо под навесом за дворовым столиком, рядом с безмятежно храпящим Серёжей Берёзой. Просто так выпьем. Не за её сына. Она любит своего сына. Ей обидно, что он такой. Не отличник. Не добрый. Не гордость. Не помощник. Если бы она его меньше баловала, меньше потакала, меньше подавала этому лосю завтрак в постель, меньше орала матом и меньше бы сгружала в него денег, и почаще бы и на подольше отправляла бы к папе – возможно, был бы толк. Если бы она могла быть ровнее… Не старайтесь сделать детей лучше – становитесь лучше сами. Дети всё равно будут похожи на вас. Старая англосакская мудрость.

Затем Ленка поноет про то, что меня ждал её отец. Мы пойдём в дом Петра Ивановича. За столом будут, как на том манеже, – всё те же. Пётр Иванович выдержит паузу со своим застольным появлением. Чтобы я не слишком о себе воображала. Придёт. Расскажет пару-тройку старых анекдотов. И несколько новых историй. Что-нибудь об организации здравоохранения. И о его недавней командировке – у него в активе всегда имеется недавняя командировка. Он будет элегантен, как рояль. Им наверняка ещё интересуются

бабы. И мы, пожалуй, поговорим с ним о поэзии. Ну, о какой-нибудь. Что-нибудь, что он перечитал после очередной командировки. Будет ли это «Колыбельная Трескового мыса» Бродского, или же «Бахчисарайский фонтан» Пушкина – зависит от того, куда была его недавняя командировка: на Восточное побережье США или же в Крым. Мы непременно поговорим о его Сан-Франциско 1991 года. Точнее: он поговорит, а я – далеко не в первый раз – послушаю. О моём Сан-Франциско года 2011 поминать бессмысленно. Люди всё равно интересуются только и только собой. Пётр Иванович пожалуется на то и на это. И некоторое количество трёпа непременно посвятит охоте и рыбалке. И скабрёзным историям. Мода у них, что ли, такая, у стареющих мужиков, на нижнепоясное? И ещё Пётр Иванович непременно достанет какую-нибудь бутылку к моему приходу. В прошлом году это был отменный сливовый самогон. Ещё он пообещает мне шурпу. Но так её и не сварит. Ну и ладно. Надо же сюда зачем-то возвращаться. Для того, чтобы взять Петра Ивановича за запястье. В руках хирургов определённо есть магия. Она остаётся даже тогда, когда из самих хирургов очень многое выветривается.

Нина – больная Ленкина мать, от которой Пётр Иванович, похоже, окончательно сегрегировался (я не имею в виду заботу и бабки – тут всё ОК) – уже будет спать. Ленкин брат-двойняшка Ваня и его жена Леся уже уедут домой. Постепенно все угомонятся. Ленкин сын будет истошно требовать у неё подаренные ему всеми этими берёзами, арканами и прочими друзьями-родственниками деньги. Отданные, разумеется, Ленке лично в руки. Потому что её сыну тут все отлично знают цену. Она пошлёт его куда подальше – и он пойдёт «играть в компьютер». Потому что Ленкин сын умеет: жрать, спать, хамить, Макдональдс и «играть в компьютер». Последнее к программированию и даже Интернету не имеет никакого отношения. Хотя ему уже тринадцать. «Играть в компьютер» – это ходилки, бродилки и стрелялки. Мне кажется, что всю свою жизнь он хочет провести именно так: жрать, спать, хамить, «играть в компьютер» и Макдональдс. Господи, спаси и сохрани нас от фастфуда!

Господи, спаси и сохрани Ленку!

Затем мы с ней полночи будем сидеть за уличным столом в тени винограда. И сплетничать. Я тоже достаточно накочегарюсь – и потому бесконечные рассказы-жалобы и попытки анализа будут проходить фоном. Я буду кивать. И невпопад поддакивать. И даже пытаться говорить правду. Но правда будет нарываться на Ленкины слёзы, льющиеся из хрустально сияющих глаз. И я в очередной раз прекращу даже пытаться.

Вот такая вот предварительная художественно-постановочная раскадровка а-ля Гай Ричи. А может, уже и не снимать? И в бумажном варианте сценарные линии вполне просматриваются. Вдруг актёры сегодня не в духе? Или режиссёру неожиданно приспичит что-нибудь переиграть в последний момент, что тогда? И кстати, кто у нас режиссёр, а? Впрочем… Не важно. Мы – в Одессе. В городе-квинтэссенции неизбежности. Без пяти минут полночь. Время охоты за вампирами. Пора. В любом случае, главное – играть про себя вариации до-мажор Моцарта. Всю дорогу. Ну, поехали. Камера!..

Открываю ворота своим ключом. Навстречу, похрюкивая и повизгивая, несётся самый прекрасный мопс на свете.

– Боня, нельзя! Боня, ко мне!

Его уже не интересует жизнь за воротами. Виляя всей задней половиной тела, Боня с гортанной страстью бежит ко мне. Беру его на руки. От счастья и распирающей его радости бытия Боня заходится в хрюке, переходящем в визг.

Справа, за уличным столом в тени винограда храпит Серёжка Берёза.

– Серёжа, привет! Рада тебя видеть. Очень по тебе скучала!

Серёжа всхрапывает чуть громче, не понижая градус безмятежности. Огромное пузо-паразит приветливо колышется.

Опускаю мопса на брусчатку. Глажу. Эйфория зашкаливает. Разгибаюсь. Из-за угла дома выходит Ленка со стеклянными глазами и улыбкой Моны Лизы.

– Где ты ходишь?! Мы тебя весь вечер ждём! Выпьем? Идём к Петру Ивановичу.

– Так выпьем или идём к Петру Ивановичу?

– Выпьем и идём.

Ленка достаёт совершенно сказочно – из рукава – бутылку и рюмки. Появляется Аркан. Набрасывается с объятиями. Лезет целоваться взасос.