Одиль
Шрифт:
– Мне кажется, у вас изменилось мнение на этот счет.
– С некоторых пор мои идеи изменились. Я хочу слиться с пролетариатом и стать активистом.
– Англарес, он тоже хочет стать активистом?
– Да.
– Вы начинаете производить на меня впечатление.
– А раньше мы на вас не производили впечатления?
– Вы видитесь с людьми с улицы Насьональ?
– С людьми! С товарищами, хотите вы сказать. Разумеется, я с ними вижусь.
– Они еще верят в дух Ленина?
– Не подшучивайте над ними. Они очень искренни. Очевидно, если бы в партии узнали об их занятиях, их бы немедленно исключили. И партия была бы права.
– Я не понимаю, что вы нашли в этой секте.
– Однако это не так трудно понять. – Он ответил мне почти грубо; потом продолжил: – Вы осуждаете меня за то, что я люблю эту женщину?
– Я никогда не говорил, не намекал, что осуждаю вас, и потом вы как будто уверены, что я знаю, о ком вы говорите.
– Англарес рассказывал вам, что я – любовник
Я предпочел промолчать, чем показаться чересчур наивным.
За ужином Саксель пытался объяснить мне, что такое диалектика, но ему не удалось ясно сформулировать то, что он знал по этому поводу. Я оставил его, отправляясь на встречу с Одиль. Она ждала меня в кафе недалеко от Лионского вокзала. Она не казалась такой безразличной, как раньше. Я собрался этому удивиться, но она не дала мне на это времени, и я ничего не узнал от нее, пока не рассказал, что произошло со мной за эти несколько дней, за эти четыре дня. Я рассказал все в подробностях и даже дошел до принципа исключенного «третьего», так как мне показалось, что это доставляет ей удовольствие. В конце концов я исчерпал все свои жалкие новости. Было много народу, люди входили и выходили, садились или вставали, ели-пили или читали, самые разные люди. Я смотрел, как они входят и выходят, садятся и встают. И тогда она сказала:
– Я ухожу.
– Вы уходите?
– Я уезжаю. Я хотела сказать: уезжаю. – И продолжала: – А что же мне делать, кем мне быть? Идти работать? Я не настолько смела. Или стать, как все остальные? Панель – это так ужасно, это наводит тоску. На это у меня тоже не хватит храбрости. Поэтому я уезжаю.
– Но куда вы хотите ехать? Вы не можете так вот взять и уехать. Куда вы поедете?
– Вы сочтете это неинтересным, то, что я собираюсь сделать: я еду в провинцию к родителям. Меня примут, меня простят.
– Это так мрачно, то, что вы рассказываете.
– Вот уже и лето. Я буду в деревне. Как будто еду на каникулы. Вам так не кажется?
– Мне кажется, что это ужасно.
– Что же мне делать? Там меня оставят в покое. Я знаю. Я не буду ни о чем жалеть. Мне не о чем жалеть.
Какая жизнь была у меня до сих пор? Вы знаете какая. И что же? Только о вас я и буду сожалеть, потому что вы были хорошим другом. Остальное ничего не стоит. Я буду посылать вам почтовые открытки, чтобы вы знали, жива ли я еще. Не очень длинные, потому что я не люблю писать.
– Я не ожидал такого! – сказал я, что вызвало ее смех.
Я недовольно взглянул на нее:
– А вы не думаете, что я все-таки мог бы что-то сделать для вас?
– Что?
Этого я абсолютно не знал.
– Вот видите. Самое лучшее – уехать. До свидания.
– Но мой поезд! Я не собираюсь пропустить свой поезд. У меня забронировано место.
– Я провожу вас?
– Если вы не слишком взволнованны.
Я дошел с ней до камеры хранения. Взял ее чемодан. Купил для нее газеты, фрукты. Для нее – поэтому я и подумал об этих мелочах. В ночном поезде было мало пассажиров. Я достал для нее подушки. Устроил ее в купе.
– Видите, – сказала она, – я взяла второй класс. Так будет лучше, когда я приеду туда. Провинциальные нравы!
– Я сражен тем, что вы вот так уезжаете.
– Только не машите мне платком, когда поезд тронется.
– Уж не беспокойтесь. Но вы не думали о том, что, наверное, есть способ устроить все по-другому?
– Сейчас уже поздновато об этом думать.
– Действительно. Поздновато. И ничем не поможешь.
– Не берите в голову.
– И все-таки.
– Ну вы же не станете впадать в депрессию?
– Нет, конечно. Вон уже объявляют отправление.
– Выходите, или я увожу вас с собой. Я вышел.
– Значит, вы мне напишете?
– Обещаю.
– Я забыл вам сказать: я съезжаю из гостиницы. Хозяин просто кипит, когда меня видит. Он мне противен. Буду жить в другом месте.
Раздался свисток.
– Пишите мне до востребования, почта на улице Монж.
– Вы будете там жить?
– Не знаю. Все-таки будет повод прогуляться. Только я останусь совсем один.
Поезд тронулся.
– Ну до свидания, друг.
– До свидания, Одиль. Не забудьте: до востребования, улица Монж.
Она убрала голову из окна. Исчезла. Я сразу отвернулся и пошел вдоль поезда, который проходил справа от меня все быстрее и быстрее, пока не зажегся красный свет. Я вышел из вокзала и, словно для того, чтобы сжечь все мосты, решил выселиться из гостиницы в тот же вечер. Но, придя туда, я почувствовал себя таким изнемогшим, что предпочел поспать эту ночь здесь и переехать на следующее утро. Я очнулся от глубокого сна и встал, чтобы сложить вещи. Хозяин гостиницы ненавидел меня с тех пор, как я выпутался из истории, благодаря высокой протекции. Он считал это несправедливым.
Теперь я поселился в гостинице предместья Сен-Мартен. Оказавшись таким образом поблизости от площади Республики, я прилежно посещал собрания, проводившиеся за стаканом аперитива, и несколько раз в неделю бывал у Англареса. Распорядок этих вечеров почти не менялся. Споры велись за изысканной трапезой, так как Англарес любил хорошо поесть. Он утверждал, что дичь, блюда под соусом, острые сыры и крепкие вина способствуют развитию психоаналитических способностей, и не останавливался ни перед чем, чтобы вызвать в себе проявление этих самых способностей. После ужина начинались «опыты», так как в них бесстыдно ссылались на экспериментальную науку и взывали к прославленным именам Клода Бернара, Шарко и доктора Анкосса, или Энкауссе, который больше известен под этой латинской фамилией. За отправную точку эти «опыты» брали или игры, в которых воображение Англареса (редко – какого-нибудь ученика) изменяло правила, чтобы приблизить их к «психоанализу», или гадания, которые подвергались такой же переделке, – Англарес переиначивал их, следуя голосу своего бессознательного. Цель этих опытов, которые все время варьировались – у Англареса был неровный характер, – состояла не в том, чтобы предсказать будущее, а скорее в том, чтобы выявить связь идей и явлений, которые обычно считали странными, чудными, неоднородными, или совпадения, которые казались всем сногсшибательными или сверхъестественными. В любом случае они доказывали бесспорность особой миссии Англареса, и это были объективные доказательства, а субъективными занималось его окружение. Эти опыты также позволяли распределить по друзьям порции причитающейся им гениальности в зависимости от теплоты чувств, которые питал к ним Англарес, или его желания привязать этих людей к себе. Один перебежчик из группы Сальтона стал нашим верным сторонником после того, как ему внушили, что всем течением его жизни управляет печать избранности, но потом Англарес смеялся над этим, нисколько не смущаясь: в неофициальной обстановке он часто держал себя с ним, как пророк с пророком. Напротив, любого человека, которого он считал посредственностью или физиономия которого ему не нравилась, он энергично лишал чести совпадений. Вот так мы играли, вплоть до чтения предсказаний на прошедший день, в чем и заключался сеанс, как я уже говорил. Подробный рассказ об этих упражнениях составлял потом экспериментальную часть «Журнала инфрапсихических исследований», и его страницы заполнялись, таким образом, без усилий. Но вступление в коммунистическую партию разрушило весь этот прекрасный распорядок. Медиумы были заброшены ради митингов, а толкование сновидений – ради китайского вопроса. Неукротимый пыл сжигал новоявленных активистов. Соприкоснувшись со средой настоящих рабочих, Вашоль едва не погиб от энтузиазма. Верный себе Шеневи рассчитывал тайно овладеть браздами правления и надеялся увидеть первую страницу «Юманите», посвященную инфрапсихическому брожению масс и непредвиденным проявлениям пролетарского бессознательного. Саксель, напротив, склонялся к самой строгой ортодоксии и даже – неслыханное дело – убеждал свою любовницу в том, что она не вызывала дух Ленина, на том основании, что мертвые не «возвращаются» и что «суеверия – это опиум для народа», как он фигурально выражался. Таким образом, Элиза перестала затемнять классовое сознание завсегдатаев улицы Насьональ, и теперь можно было видеть, как эта красивая девушка заходит выпить амер-пикон за столиком Англареса, который всегда при ее появлении склонялся в глубоком поклоне. Что касается группы Муйарда, она прекратила свое существование и больше о ней ничего не слышали. Некоторые, однако, отказались вступать в коммунистическую партию по разным мотивам; но их положение осложнялось. Венсан, не скрывавший своей антипатии к Москве, был атакован правоверными, которые прожужжали ему все уши об Ульянове. Он упорствовал. Что касается меня, хоть я и пел на митингах «Интернационал» и бурно аплодировал "Броненосцу «Потемкину» – фильму, пришедшему к нам оттуда, я не торопился обращаться. Впрочем, меня оставили в покое; события, в которых я был недавно замешан, обеспечивали мне некоторое снисхождение, по крайней мере временное.
Лето прервало эту первую вспышку энтузиазма. Одни уехали на море, другие – в деревню. Англарес вздумал замуровать себя в башне одного туренского замка, чтобы встретиться там с какими-то привидениями. Только я и Венсан остались в Париже. Он считал меня индивидуалистом, я уважал его независимость. Получилось так, что мы подружились где-то к тому времени, когда я получил письмо – после двух месяцев ожидания, – а спустя некоторое время мы затесались из любопытства в бурлящую толпу манифестантов: митинговали в защиту двух невиновных людей, приговоренных к смертной казни. Началось все у перекрестка Елисейских полей. Мы присоединились к процессии, которая двигалась по авеню, распевая «Интернационал», выкрикивая лозунги и призывы. Фараонов и след простыл. Буржуа на террасах кафе в беспорядке отступали. Шествие победоносно проследовало до площади Звезды, пока не было прервано выстрелом со стороны ресторана Фуке. В это бандитское укрытие полетели камни, женщины закричали. Продолжения не последовало. Когда мы подошли к Триумфальной арке, запал был уже не тот. Человек шесть поймали одинокого полицейского, который пытался шутить и убеждал всех, что в социальном вопросе он придерживается прогрессивных взглядов. Демонстранты разошлись – одни направо, другие налево. Мы пошли по авеню де Терн. Большинство кафе было закрыто. В этот момент я заметил Ж. и того самого Сабодена, которого встречал у графини.