Одиль
Шрифт:
Одним из этих двоих был не кто иной, как Владислав, художник, которого Саксель часто мне показывал на Монпарнасе и гением которого восхищались на площади Республики, но издалека, так как до сих пор он решительно отвергал все авансы Англареса. Что касается второго, я прямо-таки задохнулся, когда услышал его имя: Эдуард Сальтон. С открытым ртом смотрел я на этого знаменитого мерзавца, этого доносчика, этого педераста, этого недостойного человека. Они с Англаресом дружелюбно беседовали, вернее, обменивались любезностями время от времени, а в основном слушали художника Владислава. Тот рассказывал, как он занимался некрофилией в Бретани в грозу и как он смог нарисовать только голые ноги, прижимая к носу смоченный в абсенте платок, и как в деревне после летних дождей он ложился в теплую грязь, чтобы соединиться с матерью-природой,
– Вы, должно быть, очень удивились, увидев Эдуарда Сальтона среди нас?
– Да, действительно, – признался я.
– Вы уж извините меня, я вас пока не ввел в курс дела, но вы же понимаете: чтобы довести некоторые планы до конца, нужна определенная скрытность.
– Разумеется.
– Некоторые начинания нельзя вершить всем коллективом. Мне должны доверять.
– Конечно.
– У вас есть время? Я объясню вам, как обстоят дела.
– С удовольствием.
– Так вот. Я намереваюсь воссоединить все расколотые секты и раздробленные группы, естественно, те, которые более-менее близки нам, вот почему вы видели здесь Сальтона. Я обратился к нему не без некоторого отвращения, хотя нельзя отрицать того, что его идеи кое-где созвучны нашим. Может быть, я был излишне суров по отношению к нему. В любом случае он привел к нам Владислава, а Владислав – это серьезная поддержка: вы знаете, как он знаменит. Мы сделаем его почетным президентом, и вокруг его имени можно будет создать определенный союз. Союз, который было бы невозможно создать вокруг моего имени, – прибавил он, улыбаясь.
Он продолжал:
– Заметьте, если даже такое воссоединение окажется неэффективным, у нас все-таки будет возможность распространить свои идеи и, может быть, привлечь на свою сторону оригинальных людей, которые пока о нас не знают. Вы согласны?
– Безусловно, – сказал я, – безусловно.
– Если вас это интересует, я покажу вам список групп, которые мы созовем.
Он протянул мне отпечатанный лист, на котором перечислялись:
полисистематизаторы
материалисты-феноменалисты
телепаты-диалектики
ортодоксальные сторонники пятилеток
разнообразные антропософы
плюровалентные дисгармонисты
югославы-антиконцептуалы
медиумнисты-паралирики
сторонники ультракрасных, фанатики на перепутье
спириты-инкубофилы
чисто асимметричные революционеры
непримиримые полипсихисты
террористы-антифашисты крайне левой промуссолинистской ориентации
фруктарианцы-антишпики
несогласованные метапсихисты
рассеянные парахимики
движение за применение барбитуратов
комитет по пропаганде заочного психоанализа
группа Эдуарда Сальтона
диссидентствующие социобуддисты (уже упоминавшиеся)
неработающие феноменологи, сторонники небытия
ассоциация революционеров-антиинтеллектуалов
единые бунтующие ничегонеделатели
посвященные антимасоны-синдикалисты
и тридцать одна бельгийская группа.
– Можете оставить этот документ у себя, – сказал Англарес, – есть ли у вас возражения против какой-либо из этих групп?
– Никаких.
– Очень хорошо. А теперь я отправляюсь обедать. Он потер руки, заприметил такси и устремился за ним. Он был в прекрасном настроении.
– Странно, что у него такое прекрасное настроение, – думал я, по второму разу разглядывая этот салат из названий. Теперь я знал, что он сам не принимает всерьез три четверти всех этих людей. Чем больше я раздумывал над этим, тем более странной казалась мне страсть, питаемая им к делам подобного рода: объединениям, воссоединениям, волнениям, выступлениям, поздравлениям, возражениям, взаимным оскорблениям, разъединениям. В конце концов я решил, что раз его это забавляет – он вполне свободен, этот человек, во всяком случае, я не видел в этом ничего плохого. Итак, перестав мучиться по этому поводу, я встал и тронулся в путь, потихоньку приближаясь к дому моего дяди, чтобы получить кое-какие деньги. Поскольку мне не следовало появляться там до четырех часов, я не спешил. Слонялся по бульварам ленивым шагом, в голове – ветер. Однако около площади святого Августина я вдруг вспомнил, что именно в этой точке мира я впервые встретил Одиль. Потом мне пришел на ум тот глупый каламбур, придуманный благодаря первой встрече с Англаресом. Выходя от дяди, я как раз впервые встретил Одиль: прошло, должно быть, немногим более четырехсот тридцати дней, а скорее всего, четыреста тридцать три. «Ну, вот и первое число», – сказал я себе, и тогда ко мне пришла настолько сногсшибательная идея, что я внезапно замер на месте. Потом, кое-как придя в себя, я бегом пустился в обратную сторону. Я бы с удовольствием прыгал через скамейки, но не осмелился. Я не знал, как уменьшить свой немыслимый восторг. Несколько раз я начинал хохотать – это выглядело очень неприлично. Я не мог предстать перед дядей в таком состоянии. Тогда я заставил себя произвести мысленно несколько сложных расчетов, и, когда я входил в гостиную в индокитайском стиле, мне было просто очень весело. Я подумал, что удача сопутствует мне, дядя, казалось, был в прекрасном настроении. Решительно все сегодня были в прекрасном настроении. День продолжался лучше, чем начинался.
– Ну, что нового? – спросил меня дядя самым сердечным тоном. Он полюбил меня в десять раз сильнее после того, как я чуть было снова если не запятнал, то по крайней мере почти скомпрометировал свою фамилию.
– Что нового? Да вот, я собираюсь жениться.
– Невозможно! Ты знаком с женщиной?
– Естественно, – ответил я, обидевшись.
– Ты ее любишь?
– Естественно.
Я скрывал от него истинный замысел; этот брак нужен для того, чтобы освободить Одиль, но он не свяжет нас никакими другими обязательствами: я нашел способ оказать ей услугу и доказать свою дружбу, только свою дружбу, ничего, кроме дружбы. Это решение показалось мне необыкновенно благородным и столь удачным, что я даже не смутился от того, что потратил на его поиски столько времени.
– И как же зовут твою невесту? – спросил дядя.
– Мадемуазель Кларьон.
– Из хорошей семьи?
– Из отличной.
Он поморщился: тут уж не до шуток, раз я нашел хорошую партию. Я приблизительно описал жизнь Одиль. Ему это понравилось больше.
– Вижу, вижу, вы подойдете друг другу, потому что походите друг на друга.
– Если тебе так нравится выражаться. Я поеду за ней туда.
– И похитишь ее.
– А после мы поженимся.
– Ее семья будет против.
– Обойдемся без семьи.
– Ты думаешь, это возможно?
Я ничего не знал об этом. Тогда он объяснил мне, что такое брак и какие формальности должны быть соблюдены. Мне особенно понравилось тройное оглашение, а моему дяде еще больше, он уже заранее радовался, представляя выражение лиц моих родственников.
– Хорошо, вот ты женился (какой методичный ум!), как вы будете жить?
Здесь-то я его и поджидал.
– Ты нам поможешь, – ответил я. Он засмеялся.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Тебе нужно только удвоить сумму, которую ты мне обычно даешь.
– Не будь таким скромным.
– И потом, я буду работать, например, буду давать уроки.
– Я тебя не узнаю. Это любовь тебя так преобразила?
Я предпочел не отвечать на такой глупый вопрос.
Мой дядя был очаровательным человеком и готовым на все, лишь бы сыграть хорошую шутку с моей семьей. Я вышел от него с тысячефранковыми банкнотами в кармане. Я счел себя великим пройдохой, а также подумал о том, что можно прекрасно себя чувствовать на декабрьском холоде, даже когда на тебе всего лишь жалкое пальтецо с обтрепанными рукавами и замусоленным воротником. Я подумал: а не подарить ли себе хорошее пальто, ведь у меня несколько тысяч франков, но с возмущением отверг мысль о таком глупом растранжиривании денег, предназначенных для других целей. Тем не менее мне нужно было посмотреть расписание поездов.