Один "МИГ" из тысячи
Шрифт:
Летчики и техники, задрав головы, следили за маневрами товарища, восторженно приветствовали его криками и швыряли кверху шлемы. Но тут из облака вывалились три «мессершмитта», спеша на выручку своему разведчику.
— Данька!.. «Мессы»! — завопил Труд, словно Никитин мог услышать его.
Но Никитин заметил опасность. Подойдя ближе к «хейншелю», он в упор прострочил его длинной очередью и круто развернулся навстречу «мессершмиттам», применяя свой любимый прием — лобовой удар. Это, видимо, удивило гитлеровцев. Они наверняка думали, что советский летчик постарается уйти от неравного боя. Развернувшись в стороны, «мессершмитты»
Но сделать это было не так просто: девять месяцев пребывания в полку не прошли для Никитина даром, и теперь он стал зрелым истребителем. Резко сманеврировав, он опять загнал двух немцев в облака, а третьего отколол и стал яростно клевать короткими, точными очередями. «Мессершмитт» задымился, окутался пламенем и огненным клубком свалился на землю.
Летчики зааплодировали, но тут же притихли: теперь Никитину приходилось туго: двум уцелевшим немецким истребителям удалось, наконец, подбить его машину. «МИГ» резко накренился и как-то неуверенно закачался.
— Собьют, сволочи!.. — прошептал Труд, не отрывавший глаз от самолета своего товарища.
Никитину все же удалось развернуть свой самолет. Теперь он шел прямо в лоб на один из «мессершмиттов», не ведя огня: видимо, у него кончились боеприпасы. «Мессершмитт» не сворачивал; разгоряченный и злой от неудач, немецкий летчик не хотел уступить дорогу русскому.
— Таран!.. Таран!.. — закричали летчики. И впрямь «МИГ», стремительно сблизившись с «мессершмиттом», ударил его плоскостью. Посыпались щепки, лохмотья перкаля, куски изуродованного металла. «Мессершмитт» падал отвесно — видимо, летчик потерял сознание. Никитин еще пытался выровнять свою искалеченную машину, — изуродованный, полуразбитый «МИГ» судорожно дергался в воздухе.
— Прыгай! Горит! Прыгай же!.. — кричал Труд.
Мотор «МИГа» еще работал, и его рев, приближаясь и нарастая, заглушил все звуки. Еще рывок... Еще... Труд закрыл глаза. В ту же секунду послышались два взрыва, и сразу же все смолкло.
Летчики и техники, не разбирая дороги, прыгая через какие-то канавы и рытвины, бежали туда, где только что упал «МИГ». Ни у кого не было надежды, что Никитин останется жив: слишком силен был удар. Но все же люди безотчетно торопились, как это бывает всегда в таких случаях, — трудно разобраться в сумятице ощущений и трудно повиноваться голосу рассудка, когда у всех в представлении он, Данька, еще живой, подвижной, с хитроватой смешинкой в глазах, с недопетой песенкой. И вот...
Труд, задыхаясь от бега, чувствовал, что по щекам его катятся слезы. Размазывая их, он шмыгал носом, совсем как мальчишка, и, быть может, было что-то именно мальчишечье, детское в том остром отчаянии, которое охватило его. Андрей уже не был новичком на войне, он многое видел и пережил. Иногда он даже бравировал некоторой показной лихостью и равнодушием. Но сейчас все это куда-то ушло, и все увидели настоящего Труда — вчерашнего десятиклассника, парнишку из Криворожья.
У края неглубокой ямы, от которой шел острый запах гари, все остановились. Нигде не было видно ни щепы, ни куска металла — трехтонный «МИГ», врезавшись в рыхлую землю на полном газу, ушел на несколько метров вглубь, похоронив Никитина.
Сбегали за лопатами, начали рыть землю. Но Труд вдруг сказал:
— Не надо, ребята, его тревожить. Зачем? Пусть это и будет его могила...
Друзья
А чтобы надолго сохранилась память о нем, чтобы знали люди, кто лежит здесь, в степи, техники придумали поставить ему самый лучший памятник: отгородили широкий участок степи вокруг могилы и ровными рядами посадили молодые деревья, да так, что с воздуха можно было прочесть «Н-и-к-и-т-и-н».
Покрышкина в эти дни в полку не было: командующий военно-воздушными силами поручил ему провести в Новочеркасске испытания трофейных «мессершмиттов». Там, на полевом аэродроме, он спокойно занялся новым для него, любопытным, но небезопасным делом.
Покрышкин на трофейной машине работал как бы за двоих: ставя себя на место советского летчика, мысленно атаковал немца и тут же требовал ответа от пилота «мессершмитта»: как тот будет реагировать на эту атаку? Потом Покрышкин заставлял воображаемых летчиков меняться местами. «Мессершмитт» нападал, а советский самолет оборонялся. Он вел этот допрос с пристрастием целыми часами, перекладывая машину из одного виража в другой, разгоняя ее и делая «горки» и боевые развороты, круто пикируя, выполняя фигуры вертикального маневра.
Постепенно Покрышкин распознавал все стороны поведения немецкого истребителя. Он видел, что перед ним хорошая, современная, сильная машина, но при всем том не столь всемогущая, как казалось некоторым летчикам в первые дни войны. И уж во всяком случае Саша не променял бы на нее новый советский скоростной самолет, который теперь был в его распоряжении. Он видел все слабые стороны «мессершмитта» и рвался в бой, чтобы снова помериться с ним силами.
Говоря по правде, у него был и гораздо более важный стимул, толкавший его побыстрее сразиться с противником: летом 1942 года ему предстояло сражаться уже коммунистом. Этой весной его приняли, наконец, в партию; и произошло это событие в небольшом шахтерском поселке Краснодон, который впоследствии вошел в историю: там разыгралась героическая трагедия «Молодой гвардии».
В своих записках «Крылья истребителя», которые выйдут в свет после войны, Покрышкин, вспоминая об этом, напишет:
«Кто знает, может быть, проходя по Краснодону, я не раз встречал и Олега Кошевого и всех его друзей — комсомольцев, не зная еше, какая непреодолимая сила была заключена в этих вихрастых пареньках и девушках с косичками, перевязанными ленточкой. Сколько раз потом, когда мы на фронте узнали о славных делах комсомольцев-краснодонцев, вспоминал я дни, проведенные в Краснодоне, стараясь воспроизвести в памяти все детали, которые могли бы дополнить, дорисовать образы героев-ребят, близких сердцу каждого советского человека.
Мне, может быть, особенно близки они еще и потому, что Краснодон для меня явился тем местом, где началась моя новая жизнь — жизнь члена Коммунистической партии. Партийный билет, врученный мне возле боевого самолета, — был документом, звавшим на новые боевые дела, документом, требовавшим новых, еще более целеустремленных усилий в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Это чувствовал я сам, эту мысль в теплых, проникновенных словах выразил и член нашего партийного бюро летчик Крюков, поздравивший меня с таким серьезным событием.