Один "МИГ" из тысячи
Шрифт:
Труду явно не хочется уйти на второй круг. Это сердит Покрышкина. Однако в последние мгновения Труд действует умело: он грамотно сажает самолет, терпеливо выждав, пока погаснет скорость, и вот «МИГ», чуть-чуть опустив хвост, чиркает сразу тремя точками о землю и катится по полю. Глаза у Покрышкина зажигаются, и Данила Никитин, неразлучный друг Андрея, украдкой наблюдавший за старшим лейтенантом, готов биться об заклад, что командир похвалит Труда. Но Покрышкин неторопливо, с каменным лицом подходит к подрулившему самолету, ждет, пока Труд доложит о полете, и строго
— Слабак!
Эта уничтожающая оценка, произведенная Покрышкиным от слово «слабо», всегда приводит учеников в уныние: человек, получивший ее, обычно отстраняется от полетов.
— Слабак! — повторяет он. — Разве так рассчитывают? Это ведь «МИГ», а не «чайка». Сколько раз надо повторять? И потом: для чего выкладывают «Т» на аэродроме? Специально для того, чтобы садиться в километре от него?
Весь красный Труд что-то бормочет, стараясь оправдаться. Ему уже ясно, что сегодня он позорно провалился и... Но тут Покрышкин вдруг приказывает:
— Давай-ка еще раз...
И неожиданная улыбка появляется у него на губах. Не так-то легко войти в роль строгого инструктора, черт побери, а как истребителю ему все-таки понравилась смелая, уверенная и четкая посадка Труда, хотя и далеко от посадочного знака. Спохватившись, Покрышкин снова хмурится:
— Только смотри — расчет...
Так в трудах, волнениях и хлопотах прошли две недели. Жизнь шла размеренно, буднично. И однажды, вдруг оглянувшись на прожитое, Покрышкин с едкой иронией заметил, что так, чего доброго, он может незаметно для самого себя войти в роль штатного инструктора летной школы. Но тут же, взглянув на себя со стороны, — он это обычно делал для самокритики, — Саша не без удовлетворения отметил: здоров, спокоен, в общем — опять можно воевать. Повязку он уже снял: глаз видел хорошо...
Покрышкин стал чаще летать в полк. Он прекрасно понимал, что затишье вот-вот кончится, немцы возобновят наступление. Полк стоял в эти дни в Новошахтинске, маленьком горняцком городке. Новых самолетов майор Иванов не получал, но зато удалось за это время починить, подлатать, привести в порядок старые. Люди были готовы к бою. Даже сержанты, которых Покрышкин с утра до вечера муштровал в Зернограде, чувствовали себя уверенно. Каждый из них совершил уже по двенадцати самостоятельных полетов на «МИГе», и командир полка был доволен расторопностью старшего лейтенанта: ведь в его распоряжении были всего две старенькие машины, и погода к тому же стояла нелетная.
Вечером 6 ноября молодежь по обыкновению собралась у Покрышкина; шел обычный долгий сумеречный разговор о полетах, о разных случаях из летной жизни, о смешных приключениях. Сержанты любили эти длинные вечера. Собравшись у печурки, они садились теснее и просили старшего лейтенанта рассказать что-нибудь интересное. Покрышкин — неважный рассказчик, но повидать и узнать он успел в жизни многое, рассказывать было о чем. Темы для бесед он выбирал самые неожиданные: то говорил о приемах бокса и о том, как ловко ему удалось девять лет назад нокаутировать одного навязчивого мальчишку в Новосибирске; то толковал, как
И вдруг в разгаре беседы Никитин тяжело вздохнул и сказал:
— А все-таки свинство, что у нас нет приемника. Живем, как в лесу: ни радио, ни газет. Вот бы сейчас Москву послушать, а?
Люди сразу притихли: как же можно было забыть, что сегодня 6 ноября? Хорошо тем, кто в полку: у них ведь мощный радиоприемник.
— Наверное, сейчас бомбят, сволочи! — с сердцем высказал Труд.
И все поняли, о чем идет речь: конечно, немцы обязательно постараются испортить праздник москвичам бомбежкой.
— Ну, положим, это не такое простое дело сейчас — бомбить Москву, — возразил Покрышкин. — Им дешевле обошлось бы прямо на земле, еще до взлета, жечь свои «юнкерсы»: летчики остались бы целыми. Но праздник Москве, конечно, не в праздник.
Он вспомнил затемненные улицы столицы, безлюдные тротуары, баррикады на перекрестках, вспышки зенитных разрывов в небе, и беспокойное чувство овладело им. Тяжко было вспоминать всякий раз, что немцы — у ворот Москвы. А тут еще загалдели сержанты, наперебой вспоминая, кто как встречал праздник в прошлом году, где какие были вечера, как прекрасно были иллюминованы города, какие балы устраивались на площадях, на каких пирушках кто гулял...
— Хватит! — сказал вдруг резко Покрышкин. — С вами в самом деле в детство впадешь. Надо было хоть с мастерскими связаться, что ли? Наверняка у них праздничный вечер был. А мы тут... Как медвежата в берлоге, как дикари, честное слово! Объявляю на завтра торжественный вечер. Ясно?
И он приказал технику приготовить на утро «Ути-4» к полету, решил слетать с утра пораньше в полк посоветоваться. Ему приходилось многое делать в жизни, но в роли организатора торжественного вечера он выступал в первый раз.
Утром, как назло, сел промозглый туман. Его едкие, тяжелые белесые волны без конца плыли над летным полем, сырость пронизывала до костей, даже меховой комбинезон не спасал от холода. Лететь в такую погоду было неблагоразумно. Но упрямство Покрышкина взяло верх, и он взлетел. С трудом добравшись до Новошахтинска, Саша кое-как разыскал в густой мгле посадочную полосу и сел. Поеживаясь, отряхивая снятым шлемом осевшие на комбинезоне капли влаги и стуча бурками, Покрышкин вошел в помещение командного пункта. И сразу же к нему бросился с умоляющим лицом начальник связи.
— Ради бога... тс-с-с!.. — прошептал он и указал пальцем на приемник.
Саша, подняв глаза, увидел, что в помещении полно людей, жадно прислушивавшихся к неровному, глухому шуму, напоминавшему рокот далекого прибоя, — этот шум доносился из репродуктора. Он присел рядом с Крюковым и тоже стал слушать.
Вдруг чей-то голос явственно сказал:
— Торжественное заседание, посвященное двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, объявляется открытым...