Один на один
Шрифт:
Когда он шел домой, Федька побежал за ним. Сева не удирал, но Федька крикнул:
— Постой-постой, бить не буду.
И догнал. Спросил:
— Жалко было?
— Ничего не жалко. Выучить не мог?
И увидел почти вплотную прозрачно-голубые улыбающиеся глаза. И вслед за тем — пощечина.
Сева отскочил и схватился за щеку.
— Как тебе не стыдно! — крикнул он.
— Мало? — Федька, не переставая улыбаться, пошел на него.
Сева попятился.
— Уходи, — сказал он, — уходи
— Ладно! На этот раз хватит. — Федька обогнал его и неторопливой походкой побрел к дому.
В глазах Севы собирались слезы. Как же это можно — подойти и ни с того ни с сего стукнуть? Не объявляя войны. Просто так… И за что?
У книжного магазина его нагнал Петька.
— Ты чего грустный? Ревел?
— Сам, наверно, ревел! — озлился Сева и пошел в обратную сторону; да и как можно было признаться, что вот сейчас ты получил оплеуху?
«Все равно не буду подсказывать, ни слова не подскажу!» — поклялся Сева.
Второй раз Федька поколотил его за другое — за отца, изгнанного с того участка рудника, где начальником был отец Севы. И после бил его Федька, но не часто и неизвестно за что… Неужели все за отца? Как-то у них было обсуждение книги о моряках-подводниках, о войне на Баренцевом море, и Сева несколько раз выступал — книга его поразила. Ему даже хлопали. Потом ребята шли группкой из школы. Незаметно все разбрелись по своим домам и улицам, и с Севой остался один Федька, хотя ему давно было пора отколоться, — они прошли его дом.
— Ух, и книга! — сказал он, блеснув глазами.
Сева молчал.
— Потрясающая! Ты так много читаешь, так помнишь все, так разбираешься…
«К чему он клонит?» — думал Сева.
— Столько ты знаешь! И такой умный, дисциплинированный.
Сева ускорил шаг, но Федька не отставал.
— Тебя так хвалят учителя! Ведь правда хвалят? — Глаза его светились веселостью.
Сева не ответил.
— Ну, чего молчишь? Или я вру? — Федька огляделся.
Вокруг ни души. И не успел Сева рта раскрыть — стремительный удар в нижнюю челюсть, и он на земле. И тотчас ощутил тупой удар, в зад, потом в бок — Федька бил ногой.
Сева вскочил.
— Ты… — крикнул он и захлебнулся от слез, боли и унижения. — Что тебе надо? Думаешь, буду подсказывать? Думаешь, я боюсь тебя?
— Я ничего не думаю. — Федька ткнул его пальцем в нос.
— Как тебе не совестно! — крикнул Сева. — Что я тебе сделал плохого?
— Ты? А ничего!
— Что ж ты… — По лицу Севы вдруг потекли слезы, он судорожно прижимал к боку сумку, и пальцы его рук сжимались в кулаки. Но он и подумать не мог, чтобы этими вот кулаками съездить в его голубые, беспечно-ленивые глаза.
— Что ж ты лезешь ко мне?
А сам подумал: «Какие жалкие слова! От него надо убегать или драться с ним». Но Сева никогда не дрался и убегать не убегал, это ведь стыдно — убегать.
Месяца три после этого Федька не трогал его, а потом Сева опять был поколочен в собственном подъезде. Он не мог понять причины его злобы и, наверно, потому, что злобы-то, собственно, и не было: Федька больше улыбался, и его ненависть к нему была странная, какая-то веселая, что ли, ненависть.
Ни с кем Сева не говорил о Федьке, не советовался, не просил защиты. Разве можно говорить о таком! Кто ж поверит, что этот добродушный мальчишка бьет его?
Это был позор, единственный позор его жизни.
Что он мог сделать? А вот что: стать сильным и бесстрашным. Смешно, но Федька помог ему стать таким. Сева начал делать зарядку, чаще бегал на лыжах, обтирался холодной водой и подолгу пропадал на спортивной площадке. На руках, плечах и животе наливались и твердели мускулы. Иногда он даже разыгрывал сценки встречи с Федькой: вот тот идет навстречу и ухмыляется:
«Мое вам!»
«Чего тебе?»
«Немного: парочку оплеух… Давай щеку!»
«Проваливай! Как дам сейчас — вверх тормашками полетишь!»
«Это ты-то?» — хохочет Федька.
«Смотри!» — Сева делает выпад, и Федька кубарем летит от него, кувыркаясь, через канавы, заборы, дома…
Но появлялся живой Федька, такой нестрашный, обыденный, тихонький — вечно в сторонке, не на виду, такой добродушно-мягкий, даже застенчивый, голос его редко услышишь и на переменке. Появлялся Федька, и Сева стискивал свои крепнущие кулаки и опять отскакивал от пощечин и ударов. Впрочем, Федька все реже приставал: может, чувствовал, что Сева становится другим?
Последняя стычка у них была осенью. Федька столкнулся с ним на пустынном дворе, у помойки, подмигнул и дал подзатыльник. Сева весь сжался, налетел на него, замахнулся. Но не ударил… До сих пор не мог он представить, как это можно бить человека.
— Только сунься, — сказал он.
Но Федька-то знал: его можно не опасаться — и хлопнул по лицу.
— У тебя нет совести! — крикнул Сева.
— Зато у тебя ее хватает на всех! А это видел? — Он щелкнул его в лоб.
— Уйди!
— От этого совести твоей не убыло! — Он стегнул его по уху.
— Когда ты наконец будешь человеком?
— А кто тебе сказал, что я человек? Зато ты, ты… Ты такой человек!.. — Он локтем ударил Севу под дых. — Такой человек, что просто восторг берет, и звучит это, как говорится, гордо!
— Тип… У тебя нет ничего святого!
— Ты так думаешь? — На Федькином лице вдруг заиграла бледноватая улыбка. — Зато у тебя есть все, что нужно, а другие могут обойтись и без этого, другие могут иметь только вот что! — Он показал крупный кулак и ударил им в ребра.