Один процент
Шрифт:
Ей открыл парень в черной майке с надписью «БГ».
Соседка Клавдия сразу его узнала: Костик-младший, Белосеевых сын. Клавдия вечно торчала у окна, и когда Леля пришла к ней — выяснять про пришельца, не стала долго думать. Слава богу, для ее возраста она неплохо видит, сына Костика Белосеева узнает в любом саду. А что малину ел, так это все они без закона, и старший тоже был таким. Представляешь, Леля, влез ко мне как-то среди дня, сидит орлом на грядке и жрет мои огурцы. Я ему — по нужде, что ли, явился? А он кивает: ужасная, говорит, тетя Клава,
Мысль о наследственной нужде была чем-то неправильной, неподходящей, и Леля тогда ее отогнала. А теперь, оказавшись перед высоким парнем, вспомнила и неожиданно улыбнулась, представив себе его отца, сидящего «орлом на грядке».
Парень поймал улыбку и улыбнулся в ответ.
— Здравствуйте! Вы к маме? А мамы нет, она в город уехала. Только завтра вернется, во второй половине дня.
— Добрый день, — поздоровалась Леля. — Вы, наверное, Костя?
— Я Костя, — легко согласился парень. — А вы?
— А меня зовут Елена Александровна Колосенко.
Парень на секунду задумался, а потом вдруг охнул и разом отпрянул назад.
— Ох ты ж… Зараза.
— Спасибо, — вежливо ответила Леля.
— Да я не вам, — махнул рукой Костик и отступил, открывая пошире дверь. — Ладно, чего мне прятаться. Вы ведь ко мне пришли, да?
Юрий Алексеевич накручивал телефон. «Не значится», «неизвестна», «не в списках», «не проживает». Те немногочисленные контакты, которые могли привести его к Дашке, оказались разорваны все. Он годами прятался от этих контактов, что же было ждать, что они отзовутся сейчас?
Дашке теперь за семьдесят. Кто сказал, что она вообще жива? Да она могла и тогда еще умереть… родами, например. От этой мысли Юрий Алексеевич по-настоящему на себя разозлился, ударил стол телефонной трубкой и поклялся выбросить «дурацкие идеи» из головы. Фамилия Даши была Белякова. Отчества он не знал. И даже приблизительно боялся себе представить, сколько Дарий Беляковых проживает — или проживало — на территории бывшего СССР. Сорокового года рожденья. Сорок первого. Сорок второго. Тридцать девятого. Тридцать восьмого.
Стоп. Дашка тогда говорила, что она — «ровесница войны». Росла в эвакуации, недоедала, и теперь все время хочет есть. Ела, действительно, знатно, все время что-нибудь жевала или совала в рот. Была округлой, как матрешка. Ей, впрочем, шло. «Ровесница войны» — значит, сорок первый? Или все-таки сороковой?
Хлопнула дверь. Юрий Алексеевич резко встал, повернувшись к входу, и заговорил одновременно с женой:
— Юрик…
— Леля!
— Подожди, — она остановила его усталым жестом. — Не надо мне ни в чем признаваться. Я его нашла.
— Да просто вот так получилось, — парень сидел перед Лелей, раскинув руки, и ей приходилось сдвигаться до края стола. — Он бежал такой, прилизанный, чистый, не запыхался, не растрепался, кроссовки, носочки, усы подстрижены, даже не вспотел! Я его знаю, мне отец рассказывал — на ревизионной комиссии ко всем придирался, те ему недостаточно чего-то записали, у этих с отчетностью нелады, зануда редкий. Я сначала малину увидел, у малины остановился, потом смотрю — на калитке написано «Колосенко», я и вспомнил. А тут бежит. Строгий такой, слушаю вас, молодой человек. Разозлился я, понимаете? Сказал бы «пошел вон», спросил что-нибудь нормальное, да хоть наорал бы за малину! А этот усы поправляет, «говорите быстрее, мне надо в душ». Ну я и брякнул про сына. Чтобы он… поперхнулся, что ли.
Увлекшись, Костик Белосеев не замечал Лелиного взгляда. А она смотрела в упор, не отрываясь, как дети смотрят страшное кино. В ее глазах читалось такое огромное, такое бескрайнее удивление, что заслоняло даже возмущенность перед тем, как этот парень смеет говорить про ее мужа.
— То есть вы, — Леля подбирала слова осторожно, сильно следя за собой, — ради шутки, от раздражения внешним видом, сказали незнакомому взрослому человеку, что у него есть сын?
— Ну да, — энергично кивнул Костик, довольный, что был наконец-то понят. — Такой весь правильный бегает. Я хотел его расшевелить.
Леля встала со стула, аккуратно придвинув его назад к столу. Сделала в сторону Кости какой-то непонятный жест, похожий одновременно на прощание и на нежелание прощаться, и направилась к двери, прямая, как всегда.
— Вы не думайте, — заторопился Костик, — я же не на всю жизнь хотел! Думал, он рассердится, испугается, начнет детали выяснять, ну я и признаюсь. А он даже меня ни о чем не спросил!
Его голос дрогнул неожиданной обидой.
— Мне-то это даром не надо, у меня свой отец есть. Кого хотите спросите, Белосеев Константин Сергеевич. Там на калитке написано… вот.
В голове у Лели вертелось по кругу: «Он не от Кирюши приходил. Он его не знал. Он не знал про Кирюшу, он тут ни при чем. Он его не знал».
Костик догнал ее в коридоре, распахнул входную дверь и шутливо стукнул пятками.
— Не сердитесь, ладно? И старику передайте, что я не со зла.
Потоптался и со вздохом добавил:
— Отцу не будем говорить? У него, знаете, сердце.
Леля рассеянно подняла на него глаза.
— Какому отцу? — озадачилась на секунду, зачем сюда попала вообще, и машинально кивнула, сообразив: — Не будем.
Она быстро прошла сквозь заросший садик, без стука затворила калитку, но пошла не в сторону дома, а к реке. Добралась до берега, свернула в желтые кусты, подстелила на землю косынку и села, почти упала, полностью скрытая от глаз. И разрыдалась там, в первый раз за четыре с половиной года.
Плакала и двумя руками сдирала с желтых веток мелкие цветки. «Оставь себе на память». Цветы засыпали ей юбку и падали с боков, она разрывала ногтями лепестки и впечатывала в ладони, и они оставляли ей на коже мягкие желтые следы.