Один в Берлине
Шрифт:
Тем утром к рассмотрению было назначено лишь одно небольшое дело — против Отто и Анны Квангель по обвинению в государственной измене и измене родине. Публика заполнила зал едва ли на четверть: несколько партийных мундиров, несколько юристов, по непонятным причинам пожелавших присутствовать на слушаниях, а в первую очередь студенты-правоведы, стремившиеся усвоить, как юстиция уничтожает людей, все преступление которых состояло в том, что они любили свое отечество больше, чем выносящие приговор судьи. Входные билеты вся эта публика поголовно получила по блату. А вот где добыл билет маленький старичок
Без пяти десять полицейский ввел в зал Отто Квангеля. Он снова был в той одежде, в какой его взяли в цеху под стражу, — в чистой, но латаной-перелатаной выцветшей куртке, на которой ярко выделялись темно-синие заплатки. По-прежнему острый взгляд Квангеля равнодушно скользнул по незанятым стульям за барьером, потом по зрителям, на миг вспыхнул при виде советника Фромма, — и Квангель сел на скамью подсудимых.
Без малого в десять другой полицейский ввел вторую обвиняемую, Анну Квангель, и вот тут-то случился недосмотр: увидев мужа, Анна Квангель без колебаний, не обращая внимания на людей в зале, прошла к нему и села рядом.
Отто Квангель, прикрыв рот рукой, прошептал:
— Молчи! Пока что молчи!
Но огонек в его глазах сказал ей, как он рад этому свиданию.
Конечно, распорядок этой сиятельной судебной палаты никоим образом не предусматривал, чтобы двое обвиняемых, которых месяцами тщательно изолировали друг от друга, за четверть часа до начала разбирательства могли сесть рядом и спокойно поговорить. Но оба полицейских то ли впервые исполняли такую службу и забыли про инструкции, то ли не придавали этому уголовному делу большого значения, то ли сочли простоватых, плохо одетых пожилых людей не заслуживающими внимания, — так или иначе, они не стали возражать по поводу места, выбранного Анной Квангель, и на протяжении следующих пятнадцати минут почти вовсе не смотрели на обвиняемых. С куда большим интересом они принялись обсуждать служебные оклады, недоплаты за ночную работу и несправедливо высокие налоговые отчисления.
Среди публики тоже никто — за исключением советника Фромма, разумеется, — не заметил недосмотра. Все проявили небрежность и халатность, никто никуда не заявил о подобном недосмотре, идущем в ущерб интересам Третьего рейха и на пользу двум изменникам. Процесс, где фигурировали всего-навсего двое обвиняемых из рабочих, не мог произвести здесь особого впечатления. Здесь привыкли к массовым процессам, с тридцатью-сорока обвиняемыми, которые большей частью знать друг друга не знали, но в ходе слушаний, к собственному величайшему удивлению, узнавали, что составляли группу заговорщиков, и получали соответственный приговор.
Потому-то Квангель несколько секунд внимательно оглядывал зал, а потом сказал:
— Я рад, Анна. С тобой все хорошо?
— Да, Отто, теперь все опять хорошо.
— Они не позволят нам долго сидеть рядом. Но мы и этим минутам порадуемся. Тебе ведь ясно, что будет?
Очень тихо:
— Да, Отто.
— Смертный приговор нам обоим, Анна. Неизбежно.
— Но, Отто…
— Нет, Анна, никаких но. Я знаю, ты пыталась взять всю вину на себя…
— Они не станут так сурово судить женщину, а ты, может быть, останешься жив.
— Нет. Ты не умеешь убедительно лгать. Только затянешь разбирательство. Давай скажем правду, тогда все пройдет быстро.
— Но, Отто…
— Нет, Анна, больше никаких но. Сама подумай. Давай не будем лгать. Чистая правда…
— Но, Отто…
— Анна, прошу тебя!
— Отто, мне же хочется спасти тебя, хочется знать, что ты будешь жить!
— Анна, пожалуйста!
— Отто, не огорчай меня еще больше!
— Будем перед ними лгать? Ссориться? Разыгрывать спектакль? Чистая правда, Анна!
Она боролась с собой. Потом уступила, как всегда:
— Хорошо, Отто, я обещаю.
— Спасибо, Анна. Я очень тебе благодарен.
Оба замолчали. Смотрели в пол. Стеснялись своей растроганности.
За спиной послышался голос одного из полицейских:
— Ну, я и говорю лейтенанту, вы, говорю, лейтенант, не можете этак со мной поступить. Вот прям так и сказал…
Отто Квангель собрался с духом. Иначе нельзя. Если Анна узнает об этом в ходе разбирательства — и ведь наверняка узнает, — будет намного хуже. Последствия совершенно непредсказуемы.
— Анна, — прошептал он. — Ты сильная и мужественная, правда?
— Да, Отто, — ответила она. — Теперь да. С тех пор как ты рядом. Случилось еще что-то плохое?
— Да, случилось, Анна…
— Что же, Отто? Говори! Раз даже тебе страшно мне сказать, то и мне страшно.
— Анна, ты ничего больше не слышала о Гертруде?
— О какой Гертруде?
— Да о Трудель!
— Ах, о Трудель! А что с ней? С тех пор как мы попали в следственную тюрьму, я ничего о ней не слыхала. Мне очень ее недоставало, она была так добра ко мне. Простила, что я ее предала.
— Но ты ведь ее не предавала! Сперва я тоже так думал, но потом понял.
— Она тоже поняла. Вначале, когда меня допрашивал этот ужасный Лауб, я так растерялась, сама не знала, что говорю, и она поняла. Простила меня.
— Слава богу! Анна, будь мужественна, собери все свои силы! Трудель нет в живых!
— О-о! — простонала Анна, прижав руку к груди. — О-о!
А Отто Квангель быстро добавил, чтобы выложить все сразу:
— И муж ее тоже умер.
На сей раз ответа не было долго. Анна сидела опустив голову, закрыв лицо руками, но Отто чувствовал, она не плачет, все еще оглушенная страшной вестью. И он невольно произнес те самые слова, какие сказал ему добрый пастор Лоренц, когда сообщил об этом:
— Они умерли. Обрели покой. Их многое миновало.
— Да! — наконец сказала Анна. — Да. Она так боялась за своего Карли, когда от него не было известий, но теперь обрела покой.
Она долго молчала, и Квангель не торопил ее, хотя по шуму в зале догадался, что вот-вот войдут судьи.
Потом Анна тихо спросила:
— Их обоих… казнили?
— Нет, — ответил Квангель. — Он умер от последствий удара, полученного при аресте.
— А Трудель?
— Она покончила с собой, — быстро сказал Отто Квангель. — Прыгнула через решетку на шестом этаже. Умерла мгновенно, сказал пастор Лоренц. Она не страдала.