Один в поле – не один
Шрифт:
— Ты говори да не заговаривайся! Многие из них Христа приняли. Даст Бог, и остальные со временем уразумеют да последуют. А пока пусть так. Ну а то что барин в войско своё не гнушается нашего брата принять, кто сам желание изъявил, так то дело великое! Праведное даже. Для защиты ведь рубежей от исчадий адовых. Ну и из холопов в отроки, а то и бояре(мечтательно) — тоже лепо. Вельми. На такое, вона, почитай сотня душ охочих людишек из Тулы вместе с тобой приплыли в останний раз. Оно-то, конечно, кто мастеровой, кто землепашец, но немало и намеренно в дружину пограничную поверстаться возжелавших. Ага, как увидали отправившегося в этот раз вместе с купцами Андрейку сына Михайлова, каким нынче он молодцем стал, хотя был ведь задрипанцем распоследним,
— Так это, с увечными и убогими-то как? Отчего все целёхоньки стали? Да и лошадки уж больно ладные у личной дружины боярина, хотя что в прошлый, что в этот раз цельную баржу вони одной привезли, прасти Господи. А?
— Про лошадей — то не нашего ума дело. А про шрамы свои и руку увечную, я тебе так скажу. Эм, вот когда покажешь себя надежным и достойным, поработав справно, тогда и узнаешь! Глядишь, и у тебя от шрамов ни следа не останется. С Божьего благословления и по воле Его(перекрестившись). Так что рожу-то не корчь, нет тут происков лукавого. Всё ведь на пользу правововерным и на погибель порождениям нечистого. Грех жаловаться. Вон, хе-хе, срамная Дунька так и вовсе понесла, хотя никак не могла, оттого-то и вдовушкой весёлой перебивалась. Теперича вот думаем — кто же? Но деток тут не забижают. Барин и вовсе привечает, потому пообещал дуре гулящей поставить на ноги ейного мальца, коли, даст Бог, родится и выживет. Сказал, мол, сами-то они не смогут дать потомство, но нашим деткам завет оставят. Да. И самих уму-разуму научив да диковинками поделившись, и следующим пришлым мудрость передать наказав. Во как!
— Диковинками?
— А чем тебе ни диковинка лампа яркая да не вонючая? А пила, вон, отцом Афанасием признанная делом богоугодным и к зубьям нечистого касания не имеющая. А топоров в достатке, как и прочего инструмента, вплоть до иглы! А посуда, а плита из свинского, кажись, железа, а печь дюже справная, которая в зиму, как сказывают, греть должна знатно. Что, мало диковинок? А дом(с восторгом)! Рази ш видывал ты чудо такое когдась, а? Молчишь?
— Чёй-то молчу? И не молчу! Токмо странно это всё. Не по-людски! Что за одёжа такая, коей игла и не касалась? Что за бревна в венцах изб? Как их можно одной рукой поднять, когда в обхвате они не меньше тех, вон, кои рубим? Что за сила неведомая их такими ровными да гладкими сделала, еще и формы такой, эм, строгой? Ну, угловатые и сразу с готовыми пазами, явно ведь не топором вынутыми, а как положишь их, так и конопатить не треба, ибо без единой щелочки выходит. Да еще и избы эти странные, небывало высоченные да как по линеечке в посаде не по дням, а по часам вырастающие. А огроменные терема эти невиданные, на холме кои! А стена вокруг них! Больше толстая, чем высокая, да с зубами этими жуткими вместо башен, — указав на бастионы, продолжал обличать разошедшийся новичок. — И всё серое! Словно костяное(поёжившись). Где, справшивается, дерево то, что мы, вон, валим да стягиваем к сараю тому здоровущем, в коем оно бесследно пропадает, но заместь него эту чертовщину выкатывают, а? А окна(с надрывом)! Отчего они такие прозрачные да огроменные, едва не в аршин, и при том не бьются! Про прям чудеса с исцелившимися калеками да лошадьми я уж говорил, а про мертвячину эту(перекрестившись), что бревна тягает, и говорить ничего не надо. Всё и так видно! И как только серой не воняет, да черти промеж домов не бегают(сплюнув).
— Эка ты заговорил, — впервые за всю беседу открыл рот сухой крепыш с длинной бородой. — Ну да не ты первый, паря, кто тут разнюхивает. Держи его, робяты. На первый раз пожалеем и живота лишать не станем, а просто поколотим крепко. Да и к полицмейстеру не сведём. Жалко дурня — уж больно усердна госпожа Махт. Злая, как ссс...
— Вот-вот, старательная она, — не дал ляпнуть лишнего широкобородый, пока жидкобородый открывал-закрывал рот, как та рыба. — Нашла себя девонька. Прям работа ее мечты. Мда.
— А то! Как Кумандор сказывал. Кожному по потребе даётся, но за то и со всякого от умений его спрашивается! — с важным видом озвучил длиннобородый.
— Добре сказано, — поддержал собеседника широкобородый. — Неначе в писании.
— П-пусти...
— Не трепыхайся, паря, — сильнее сжав, порекомендовал широкобородый.
— Ага, не дрыгайся. А науку впитывай. Ну и решай заодно, в чём ты мастак. А коли окромя вынюхивания ни в чем не мастер, то тогда уж сам иди к госпоже полицмейстеру. А она решит, свести ли к барину. Ему, может, и сгодится такой, хе-хе, шустрый.
— Что здесь происходит? — примчал посыльный от глазастого обер-лейтенанта, который заметил возню бородачей на опушке рощи.
— Так это... Ну, непонятливый. Вот.
— Спасите...
— Тихо, паря, — вмешался в беседу длиннобородый, не стушевавшийся как его приятель. — Тут дело такое, господин служивый, новенький, этот вот, перепутал работу, которую сам же и выбрал. Видать, не к тому душа у него лежит, но советам старших не внимает. Вот и решили обчеством: на первый раз разъяснить по-понятному для него. Вы не подумайте — ничего более.
— Дело ваше, но напомню, что при выходе на работы, как и при возвращении с них, учётчик фиксирует состояние здоровья члена общины, пусть даже и на испытательном сроке. Понятно говорю?
— А то как же. Розумеем, чай не из дикого лесу.
— Ну так вот. И если «непонятливому» после всего потребуется лечение, то начнется разбирательство. Надеюсь помните, что у нас тут за законностью цепко следят?
— А то как же! Вот и мы хотим дурня этого уберечь от строгости закона, в своем кругу растолковав нерадивому что да как.
— Ладно. Я предупредил. Что б никакого членовредительства. А ты, парень, если считаешь, что тебя несправедливо ущимляют, тогда милости просим к Ирме Махт по прозвищу Ссс... Справедливая. Уж эта, эм, въедливая особа до истины по-любому докопается. В чём-чём, а в поиске чужих нарушений она прям талант. Хорошо хоть, что над нею оберполицмейстер Марта Цойн, вот уж точно Рьяная. Беспощадна к врагам не менее, чем к себе самой. Ладно, заболтался. Побегу, а вы тут не шалите.
— Доброго дня, служивый.
— Я всё понял, — проблеял жидкобородый. — Я буду хорошо работать и не лезть не в своё дело. Не бейте, а?
— Надо, паря, надо, — взмахнув лозиной, пожал плечами широкобородый, когда как длиннобородый с мудрым видом молча покивал.
****
Где-то северо-западнее. Примерно тогда же.
— Что? — не выдержал наконец Лин Абель, обращаясь к едущему рядом верхом Уве Холтсу. Оба, кстати, были в новых латных доспехах, серость которых то и дело проглядывала из-под длинных черных плащей, будто бы даже с шелковым отливом. — Говори, Молчун, сколько можно вздыхать и коситься. Как девка, чесслово.
— Да ничего, — отмахнулся бородач, неловко правя лошадкой, пока они, в составе отряда из дюжины всадников в чёрных плащах, шагом ехали по степи от одного перелеска к другому. — Не важно это.
— Нет уж, говори!
— Да-а...
— Из тебя что, каждое слову клещами тянуть? Говори в чём дело, — отверг сомнения собеседника явно куда лучший всадник, нежели тот. Чему, понятное дело, поспособствовал приличный в этом деле опыт Кира вон Гимса, хотя и Сергею Сулину как-то доводилось, эм, тесно дружить с одной девочкой из конноспортивной школы. Смиренно же принимающий любую придурь вселенцев Лин Абель продолжил. — Недоволен, небось, что я свою гвардию на коней усадил? Не рад, что пришлось учиться обращению с этими мохнатыми вонючими «мопедами», норовистыми, да каждый из которых себе на уме? При том что Хромому, с его штурмовиками, ну и Хмурому, с его армейцами, не придется задницы натирать, потому как они все будут, эм, как планируется, на повозках. Так?