Шрифт:
Пролог
Доктор Эдвард Улисс Хэмптон прочитал достаточно трудов по психоанализу Фрейда, чтобы понять, что мы никогда не преодолеваем тот ущерб, который они наносят нам в детстве. Багаж, который мы берем с собой в могилу, - это тот же самый багаж, который родители вручают нам сразу после рождения. Такие мысли крутились у него в голове, когда он спешил домой по улице Сто Нино, чтобы покормить кошку. Он думал о смерти. Его собственной, многих других.
И о Феликсе.
На улице было темно, хаотичное нагромождение одно-, двух- и трехэтажных зданий, загроможденных диссонирующими террасами, классическими балюстрадами
Его собственный дом, ярко выбеленный, с ярко-зеленой гофрированной черепицей, стоял за железным забором, утыканным острыми остриями копий, а за ним росли различные виды пальм, плантаций и огромное каучуковое растение, что делало доступ невозможным, если вы не входите в ворота, а затем в дверь, обе из стали.
Эдвард вставил ключ в замок и вошел в свой двор. Закрыв ворота и снова заперев их, он быстро ввел код безопасности в клавиатуру рядом с воротами, но был обеспокоен тем, что экран не загорелся. Ему придется позвонить в компанию, как только он войдет в дом.
Он поднялся по трем белым мраморным ступеням к белой стальной двери и повторил операцию: толкнул дверь, шагнул внутрь, поспешно закрыл ее со щелчком, а затем ввел код безопасности. Хотя и здесь он увидел, что экран был темным. Тем не менее, обе двери были плотно закрыты, и, вероятно, дело было лишь в повторном подключении.
Дом был под сигнализацией, и сам он чувствовал себя в безопасности. Он усмехнулся про себя древней шутке, которой никогда ни с кем не делился.
Он направился на кухню, думая, как всегда, о своих родителях и их предательстве. Прошло уже более пятидесяти лет, но, как он часто напоминал себе, человек никогда не преодолевает ущерб, нанесенный ему родителями. Он положил ноутбук в портфеле на рабочую поверхность и, взяв кружку и банку растворимого кофе, сделал знающее лицо и кивнул, помешивая ложечкой. Он знал, что у него был неразрешенный Эдипов комплекс. В свои первые пять лет он пытался завладеть своей матерью со всей силой и яростью молодого воина. Но его отец... Он коротко рассмеялся и потянулся за сахаром. Его отец не пытался остановить его. Да и не пытался. Его отец ушел, запутавшись в простынях различных внебрачных постелей, смеясь и крича через плечо: "Она вся твоя, Эдди!".
Предательство, на каждом шагу предательство. Ведь она не была полностью его, с едкой болью подумал он, помешивая кипяток. Он принадлежал ей, но она принадлежала каждому хрюкающему неандертальцу, который забредал в их дом.
А он, Эдвард Улисс Хэмптон, был полностью, эмоционально искалечен на всю оставшуюся жизнь. Преданный до мелочей, с тяжелым замком на каждой двери.
"В голове нет времени", - сказал он вслух и нахмурился, гадая, где же Фродо.
Он позвал его по имени в пустом, безмолвном доме. Горел только свет на кухне, но, как он всегда говорил, дом был под сигнализацией, а сам он чувствовал себя в полной безопасности. Шутка прозвучала немного пустовато, когда он вошел в темный холл, где сквозь армированное стекло в стальной двери пробивался слабый свет с улицы.
"Фродо!"
Предательство, подумал он. Кошки не предадут тебя. Они такие, какие есть. Нужно быть человеком, чтобы предать тех, кто любит и зависит от них. Предательство - это все, чему его научили отец и мать. Предательство гораздо сильнее, чем измена. Предать собственного сына, свою плоть и кровь.
"Это непростительно", - сказал он вслух. Он никогда не предаст Фродо, а Фродо никогда не предаст его. Он никогда не предаст свою страну, своих друзей, своих коллег. Бедняжка Мэрион промелькнула у него в голове. Бедная Мэрион.
Он открыл дверь в спальню и услышал тоненькое мурлыкающее мяуканье, когда Фродо спрыгнул с кровати и рысью прибежал на маленьких мягких лапках, чтобы погладить его по голове.
"Ты был здесь весь день, глупый кот? Ты заставил меня поволноваться, Фродо. Что ты здесь делал?" Фродо вцепился ему в лодыжки, и в этот момент Эдвард Улисс Хэмптон заметил темную фигуру, полузаметную на фоне тусклого свечения окна спальни.
"Кто, черт возьми...?"
Он увидел сине-желтую вспышку за миллисекунду до того, как услышал тихий плевок. Расплавленный свинец впился ему в грудь. Это не отбросило его назад и не повалило на пол, просто было очень больно. Он услышал, как сам сказал: "Ой...!", и тень плюнула еще раз, а потом и в третий раз.
Его ноги стали очень слабыми, и он медленно, неустойчиво опустился на пол. Его живот и руки были мокрыми. Он сел на ковер и прислонился спиной к стене. У него не осталось сил, чтобы почувствовать тревогу, но он неожиданно почувствовал очень, очень грусть по всем тем прекрасным вещам, которые он так и не сделал.
А потом он ничего уже не чувствовал.
Глава Первая
Начался хор на рассвете. Шумная, настоятельная болтовня десяти тысяч мельчайших пернатых существ, порхающих среди листвы самолетов и дубов, которые делали Адамс-стрит "лиственной". Он поднялся от массового стрекотания до великолепного крещендо, когда серый предрассветный горизонт окрасился акварельной синевой. Затем мир словно зевнул и растянулся, и я сел.
Я натянул плавки, спотыкаясь, спустился по лестнице и залез в свой крытый бассейн. Я сделал несколько заплывов, стараясь не дышать, потом пять минут стоял под холодным душем. Десять минут с тяжелым мешком, сто отжиманий, пятьсот приседаний, еще один холодный душ, и я был готов к завтраку.
Это была моя утренняя рутина. Так было до тех пор, пока я был готов помнить, а это было недолго. В жизни, где царит хаос, важно иметь твердый распорядок, особенно завтрак. Завтрак, говорила моя бабушка, настраивает тебя на весь день. Иногда я сидел в четырехдюймовой грязи, а в ста ярдах от меня находилась дюжина мужчин, решивших меня убить, и завтракал жареной ящерицей. В такие моменты я вспоминал свою бабушку и ее советы.
Те парни подумали, что я убегу, и пошли за мной через джунгли, оставляя четкие следы, потому что они торопились. Поэтому я смог подобраться к ним сзади и застать их врасплох, выпустив две гранаты и тридцать патронов 223 калибра со скоростью девятьсот выстрелов в минуту".
На кухне Мэнни Пакьяо лежал на корзине для хлеба и наблюдал за мной с плохо скрываемым презрением. Если рутина - причина того, что я до сих пор жив, то мой кот, вероятно, причина того, что я до сих пор холост.
"Какого черта! Кому какое дело, правда, Мэнни?" Я отрезал от буханки два куска цельнозернового ржаного хлеба и бросил их в тостер: "Брак все равно переоценен".