Одиночное плавание
Шрифт:
Разгибаясь, стукнулся затылком так, что чуть не рухнул вместе с диванной крышкой: с полукруглого подволока свисали два маховика. «Аварийная захлопка», - прочитал я на одной табличке. «Аварийное продувание балластной цистерны №…»,- значилось на другой. Пришлось обернуть маховички кусками поролона.
Единственным предметом роскоши в каюте оказался замасленный туркменский коврик, прикрывавший деревянную панель над диваном. В панели обнаружились встроенные шкафчики. Осмотрев их, я извлек все, что досталось мне в наследство от предшественника - хвост воблы, тюбик со сгущенным глицерином, пуговицу с якорем, засохший фломастер, штемпель «Письмо военнослужащего срочной службы», игральную кость, пистолетную гильзу, дамскую шпильку, двадцать баночек с белой гуашью и диафильм «Кролиководство». Правда, в рундуке ещё оказался ворох бумаг и скоросшивателей. Но разбирать их было делом не одного дня. Целый месяц до моего назначения обязанности замполита исполнял доктор. Наверное, если бы мне довелось замещать его, медицинское хозяйство на корабле пришло бы в ещё больший упадок.
По подволоку моей каюты в три слоя змеились трубопроводы различных толщин. В хитросплетения магистралей, заполненные пылью и таинственным мраком, чья-то хозяйственная рука, знающая цену любому уголку лодочного пространства, рассовала множество предметов. Находить их было так же увлекательно, как собирать грибы или вытаскивать из речных нор раков. Груда моих трофеев росла с каждой минутой - коробка шахмат, тропические тапочки, старый тельник, чехол от фуражки, томик Солоухина, пропитанный машинным маслом до желтой прозрачности. Несколько таких же, прошедших автономное плавание книжек стояло на полке за гидравлической машинкой клапана вентиляции. Все они были обернуты в чистую бумагу, видимо, для того, чтобы не пачкать при чтении руки.
В коридорчике раздались тяжелые шаги, скрипнула дверца, и в каюту заглянул тучный капитан 3 ранга. Одутловатое красное лицо его излучало дружелюбие и живейший интерес.
– Здоров! Меня знаешь? Я тут до тебя жил, Ага! Он самый, Сергачев Иван Егорыч, бывший зам… Про тебя слышал… зашёл поглядеть, горьким опытом поделиться. Я вот погорел. «Дээмбэ» играю. Поеду в Петергоф директором парка культуры и отдыха. А что, плохо? Два зама: один по культуре, другой по отдыху. Должность мичуринская: лежи и слушай, как трава растет. А главное, свежий воздух не лимитирован - без фильтров, без регенерации… Н-да. Ты тоже сгоришь. Тут все горят. Но гореть надо красиво. Чтоб потом уходить… с повышением. Я, брат, сгорел некрасиво… Не жалею, не зову, не плачу…
С командиром ухо востро держи, а то подомнет.
Ты женат? Холостой. Это хорошо. Но баб бойся. От них вся погибель. Если кого заведешь - полная скрытность, как на боевой службе. В эфир, конечно, все равно выйдешь. И мой тебе совет: не люби там, где живешь… От амуров до аморалки - один шаг. Только до персонального дела не доводи. Ну ладно, будет с тебя…
Он перевел дух, расстегнул шинель и вытащил из внутреннего кармана плоскую стальную фляжку.
– Плескни-ка мне «шильца» на прощание.
Я пожал плечами и сказал, что спирт хранится в каюте у механика.
– Стратегическая ошибка!
– воскликнул Сергачев.
– Идем к меху. Мех у вас новый. Я с ним незнаком. Замолви словечко!
Мы вышли в центральный пост. Но тут в круглом лазе четвертого отсека показалась голова Абатурова, и Сергачев поспешно ринулся вверх по трапу в шахту рубочных люков.
Он исчез, оставив после себя густой запах «Шипра» и глухую тоску на душе.
Я вернулся к себе.
– Алексей Сергеевич!
– Голос Симакова доносился из каюты старпома.
– Кофию не хотите ль?
– С превеликим удовольствием.
В такой же тесной келье, как и моя, только ещё более загроможденной, со свисавшей с подволока электропечкой для сжигания водорода и какими-то аппаратами с самописцами, Симаков готовил кофе.
– Это, конечно, не мокко и не арабика, - приговаривал он, раскладывая по стаканам растворимый порошок, - но сделайте же скидку… - он повел плечом, приглашая обозреть окружающую среду, - на прочный корпус.
Я заметил сборничек Омара Хайяма, заложенный офицерской морской линейкой.
– Омар Хайям, - перехватил взгляд Симаков, - по психологии своей настоящий подводник.
– Вот как?!
– Он призывает к наслаждению мирскими радостями. Только подводники умеют ценить комфорт. И наслаждаться даже такими крохами, как эти.
Тут лейтенант выложил на стол парочку трюфелей, а я некстати вспомнил, что минер наш (уже наш!) пока ещё не побывал ни в одном дальнем походе.
– В чьем переводе вы предпочитаете Хайяма?
– Симаков поймал меня врасплох.
Я с трудом вспомнил только что виденную на титуле фамилию переводчика:
– М-м-м… Пожалуй, Жуковского.
– О, у вас своеобразный вкус. Я люблю в переводе Фитцджеральда.
Между делом выяснилось, что Симаков не очень-то силен в биографии Хайяма. Зато я в свою очередь оказался не так уж сведущ в генеалогии Стюартов, о которых речь зашла чуть позже. В отместку мне удалось уличить дежурного по кораблю в том, что он не делает особого различия между адвентистами седьмого дня и иеговистами. Тогда ему пришла выигрышная идея испытать мои познания в горнолыжном спорте…
Я понимал, что Симаков устроил мне самую откровенную проверку на «коэффициент интеллектуальности» и изо всех сил держал марку. Стало жарко то ли от горячего кофе, то ли от «конкурса капитанов»… Симаков давал понять, что он не лыком шит и что он очень и очень подумает ещё, прежде чем наделить меня моральным правом «учить жить» его, потомственного подводника, врио командира минно-торпедной боевой части лейтенанта Симакова.
Кажется, мы остались довольны друг другом и своими «энциклопедическими» познаниями. Симаков даже обещал мне показать «нашу субмарину от передних крышек носовых торпедных аппаратов до задних - кормовых».
5.
Я составлял свой первый лодочный документ - список дней рождения членов экипажа, когда в каюту снова постучался Симаков.
– Алексей Сергеевич, давайте я вам фуражку сделаю,- великодушно предложил он.
– Уж очень она у вас нескладная. Со склада брали?
– Со склада.
– Родина дала, Родина и смеется…
Симаков - первая фуражка в экипаже, а то и в гарнизоне. На Симакове вообще нет ни одной покупной или казенной вещи. Вот уж кто, как говорят англичане, человек, сделавший себя сам. «Краб» на самодельной фуражке не алюминиевый, а золотого шитья; брюки скроены им самим; тужурка сшита на заказ; туфли модельные; галстук не с казенной застежкой-регат - из черного шелка и завязан большим узлом; звёздочки на погонах не пупырчатые алюминиевые, а точенные из латуни; пуговицы не штампованные, а старинные - дутые. Даже синий ромбик, училищный знак, и тот сработан неким мастером - не отличишь от настоящего, причем герб искусно выпилен из двухкопеечной монеты.