Одинокая волчица. Том первый. Еще не вечер
Шрифт:
– То есть? – поднял брови Володя.
– А это мой любимый анекдот. Приходит мужик с котенком в бар и говорит бармену: «Мне виски, а ему – бензина рюмку». Ну, желание клиента – закон, мужик выпивает свою рюмку, а бензин котенку в варежку вылил и опустил на пол. Котенок побегал, побегал кругами – брык. И лапки врозь. Мужик глянул и говорит: «Бензин, однако, кончился»,
– Хороший анекдоцец, – хохотнул Володя. – Может, тебе плеснуть моего бензинчика?
– Это какого?
– Да любого. У меня тут бар вполне приличный, выбирай – не хочу. Ты ведь еще дом не видела.
– Давай
– Кто бы говорил, – фыркнул Володя. – Сколько тебя знаю, ни разу пьяной не видел. Так, веселенькой.
– Так ведь пьют по двум причинам, – сообщила я, – для дури и для запаха. Дури у меня своей хватает, а для запаха есть французские духи.
– Значит, мне дури не хватает, – философски сказал Володя. – С запахом, вроде, никакой напряженки не наблюдается.
Это точно. Вокруг Володи всегда витало некое облако дорогого парфюма и недешевого трубочного табака. Он всегда был чисто выбрит, безупречно одет и благоухал дорогим мужским одеколоном, причем этот запах я помню с тех самых пор, как мы знакомы.
У Володи слова с делом никогда не расходятся, а одно из его жизненных правил гласит: «Светский человек не должен менять парфюм, чтобы казалось, будто это – его собственный запах». Володин одеколон назывался «Драккар нуар», и лишь тогда, когда к нам хлынули заморские товары, я увидела на витрине этот флакон – и обалдела. На такую сумму можно прожить месяц, ни в чем себе не отказывая…
– Избушку-то кто перестраивал? – спросила я без особого любопытства.
– Рабочие, – последовал лаконичный ответ.
– А план кто придумал?
– Архитектор.
– Понятно, что не сантехник, – сказала я с легким раздражением. —Откуда взял архитектора-то?
Володя как-то загадочно усмехнулся.
– Старые связи, очень старые. Считай, с институтских времен. Так что бешеных денег платить не пришлось.
Володя явно не хотел вдаваться в подробности, да и меня они, если честно, не сильно интересовали. Поэтому я сочла за благо тему разговора сменить.
– А где весь остальной народ-то? Марина, тетя Соня?
– Пошли тестя встречать. Лев Григорьевич у нас парнишка старой закалки, казенную машину на дачу гонять совестится. Демократично ездит электричкой, благо от станции ходу минут десять.
– А тебя, стало быть, оставили бдеть у моего одра?
– Умная девочка, сразу догадалась. А что с тобой вообще происходит?
– Откуда я знаю! – огрызнулась я. – Вскрытие покажет. Стресс, скорее всего, я ведь даже не представляю себе, как буду дальше жить. Ну, месяц проведу с сыном, скорее всего, у какой-нибудь воды. А потом он уедет в Англию, а я…
– А ты возьмешь себя в руки и будешь жить дальше. Молодая, красивая женщина, все самое интересное у тебя еще впереди. Поверь мне, я знаю, что такое терять близких людей. Когда погибли мои родители…
Володя замолчал и отвернулся. Я молча погладила его по руке. Действительно, какая это была для него трагедия и как мужественно он держался! Мне повезло: я не умела читать мысли даже на близком расстоянии. Иначе узнала бы для себя много нового
В саду послышались голоса: судя по всему, пришли Софья Михайловна с Мариной и Львом Григорьевичем. Пора было идти и снова разговаривать, хотя больше всего мне хотелось сейчас просто сидеть и смотреть в розовеющее перед закатом небо. И молчать.
Нужно отдать Володе должное: собеседник он был блестящий, но обладал редким умением молчать, не тяготясь молчанием. В конце концов, мы были знакомы так давно – почти пятнадцать лет.
– Поговори при случае с Мариной, – сказал Володя, тоже поднимаясь с качелей. – Мне не нравится ее настроение.
– О чем поговорить? – не поняла я.
– О том, о чем она наверняка сама захочет с тобой побеседовать. Ты мой единственный друг, Светуля, больше мне надеяться не на кого.
Ну, что ж, на то они и друзья, чтобы познаваться не только в беде, но и просто в неприятностях.
Подтекст.
Какое же это было невероятное облегчение: осознать, что свободен. Свободен от необходимости считаться с привычками и намерениями совершенно, в общем-то посторонних и давно не интересных ему людей. От беспокойства, что кто-то может грубо вторгнуться в любовно созданный тобой мир и нанести непоправимый ущерб. Свободен от всего!
И правильно: он, такой умный, необыкновенный и талантливый должен быть в особенном положении. Свобода – это действительная осознанная необходимость, и уж кому-кому, а ему это известно на собственном опыте. Благословен будь тот шофер-лихач, который так во время снес автобусную остановку с пассажирами.
Как его жалели, когда он осиротел! Его собственную холодную отрешенность воспринимали как глубоко запрятанные душевные муки. Как скорбь о самых близких ему людях. А он сжимал челюсти, чтобы не выдать охватившее его чувство облегчения и восторга. Больше не придется слушать причитания матери о том, что пора бы и жениться, а то она внуков не успеет понянчить. Внуков ей захотелось, извольте радоваться! А ему, значит, работать не для того, чтобы обеспечивать себе относительно нормальную жизнь в этой сумасшедшей стране, а для того, чтобы кормить и одевать сопливых и крикливых детенышей? И заботится о какой-то женщине только потому, что она их мать? Никто даже мысли не может допустить, что ему не нужны ни жена, ни, тем более, дети. Ему и родители-то давно в тягость.
Слава Богу, больше не придется терпеливо слушать бесконечные рассказы отца о фронтовом братстве, о том, каким должен быть настоящий мужчина и прочую сентиментальную чепуху, которую нес выживший из ума старик. Что он завоевал в этой войне? Двухкомнатную квартиру в кошмарном доме на окраине города? Или право раз в год приобрести что-то недоступное другим людям: холодильник или телевизор? Добро бы импортные, а то – отечественные монстры, на которые без слез взглянуть невозможно, не то, что ими пользоваться.