Одинокие

Кубанцев Константин

Но Виктор Петрович Засюткин – опытный врач-патологоанатом, проработавший на должности штатного судмедэксперта областной прокуратуры лет тридцать, повел себя неожиданно: пренебрегая давлением со стороны «компетентных органов – их тоже можно было понять: неохота «вешать» себе на шею очередной «глухарь» – он, оформляя посмертный эпикриз, выставил непосредственной причиной смерти «странный» диагноз: асфиксия-утопление.

* * *

– Но ты же, Петрович, не уверен! А вдруг несчастный случай! Оступилась, поскользнулась, грохнулась головою о край и померла. Амба! Сама! – с нажимом сказал опер Миша Мухин.

Морг. Как и всякий нормальный человек, Миша морги не любил. Сегодня он присутствовал

здесь по служебной надобности. В его задачу на текущий момент входило – упросить, убедить, уломать Петровича, добиться того, чтобы переписал он свое злополучное заключение.

– Уверен! – отчужденно посматривая в сторону опера, ответил Виктор Петрович и, выдвинув вперед подбородок, что был – как половинка кирпича, упрямо моргнул умными, но больными глазами, отяжеленными характерными мешками, что напоминали еще одно третье веко.

– Абсолютно уверен,– повторил он, разливая по граненым стаканам спирт.

– Ну, Петрович, ты же знаешь – глухарь! Зачем он нам? Рассуди. Какая кому польза? Ну, Петрович, ради меня, а?

– Душа не позволяет! Не лежит. Не стоит. Не могу!

– А если поставлю литр? Коньяку? Прямо сейчас? Душа позволит? Раньше ведь позволяла, а? – не оставлял своих попыток Мухин.

– Не в этот раз! Жалко девчонку! У меня у самого дочь! Разбавляешь? – переключился Виктор Петрович на дело безотлагательное.

– Не-а. Лучше запью, – ответил Мухин.

– Правильно! И я, – одобрил выбор своего молодого друга пожилой врач.

Они одновременно подняли стаканы и выпили без тоста.

– А если, как в суде присяжных? Ведь есть шанс, что друг её… ну, тот, что исчез, не виновен. Есть, есть такой шанс, не возражай, Петрович. Я лично думаю, был кто-то еще. Ага, третий! А парня – тоже убили. Но тело его увезли, чтобы подозрение пало как раз на него. А может быть, и живого. Вывезли в «лес» и – пли! Файер! Огонь! Найдут, не найдут – неизвестно. Её, ты говоришь, задушили? Хорошо, утопили. А если вовсе нет криминала? Поскользнулась она, упала, потеряла сознание и захлебнулась, а? Или, например, фен! Какой фен? Чтобы волосы сушить. Слышал о таком приборе? Фен валялся на полу. Вдруг её убило током? Ты спросишь, куда парень делся? Пошел и утопился, например. От несчастной любви! Как Ромео! Или попал под машину, например. А мы ему убийство шьем! Нет, не мы, а ты – ты его в убийцы записываешь! Ведь на сегодня он наш единственный подозреваемый. Подпишешься на «утопление» – значит, он убийца! Единственное сомнение в его причастности к её смерти – это причина смерти. Естественная – нет криминала, неестественная – он виновен.

– Да ты не фантазируй, выдумщик. Придумал тоже, под машину попал, утоп. Не смеши! Попал под машину человек – значит, или в больницу, или ко мне. И там, и тут документы, протоколы, акты. Все по форме! Человек не иголка. А его три недели нет как нет. Значит – прячется! Значит – виноват! Ищите. Докажете, что он не виновен – хорошо. Я буду рад. А написать, что смерть естественная, так вы натурально искать не станете. А девчонку – жалко, – добавил он после паузы и посмотрел на стоящий перед ними сосуд – большую пузатую колбу, содержащую в себе еще, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.

Опер этот взгляд перехватил.

– Ладно, добьем, но больше не уговаривай. Надоел, – пробурчал Засюткин сердито.

Они снова выпили.

– Ищите! – сказал потом Петрович, и получилось – как приказ отдал – властно.

– Ладно, – вздохнул Мухин, – ты, Петрович, не серчай. До свидания.

– Пока, Миша, иди.

Веронику похоронили в закрытом гробу.

Второй план. Глава 5. В реанимации

Роман постарался открыть глаза. Это оказалось непросто. Ему удалось приподнять одно веко. Только одно. Второе не поддавалось – оно было сдавлено обширной гематомой, напоминавшей своей синюшной выпуклостью грибную шляпку, и никак не убиралось в складочки. Но и одного приоткрывшегося глаза было достаточно – яркий свет, вспыхнувший внезапно, прожег его. Роман моргнул, сразу же зажмурился и попытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза. Он попробовал и не смог. Левую? Будто тяжелые гири придавила обе его кисти, а само движение – незаметное, с незначительной, совсем крохотной амплитудой где-то на уровне нижней трети предплечья, вдруг причинило боль в запястье, будто вокруг него сжалось проволочное кольцо. И не только руки были скованы, но и ноги – ими он тоже не мог пошевелить: ни раздвинуть их в бедрах, ни согнуть в коленях. Они были схвачены широкими кожаными ремнями, трижды перехватывающими их, – казалось, что они резали его бедра на части. А на уровне живота и груди он был перевязан скрученной в толстый канат простыней. Тогда он снова открыл глаз и огляделся. Он парил в воздухе. Но пространство не было безграничным. Стены и потолок, выкрашенные в бледно-зеленый цвет, присутствовали в нем, а еще – свет: голубой, холодный, к нему – не привыкнуть. Тогда он спросил:

– Где я?

Он ощущал, как двигаются его губы, но вместо членораздельных слов услышал лишь сухой свистящий звук. Тогда он закричал. То ли хрип, то ли свист. Две связки, расположенные в гортани, предназначенные к тому, чтобы тембром своей вибрации создавать голос, не шелохнулись. Короткая металлическая труба, тускло поблескивающая сизыми краями, торчала у него из шеи ниже голосовой щели – через неё он дышал.

Впрочем, предпринятая попытка заговорить не прошла для него бесследно – все, что окружало его, и все, что находилось внутри него, тут же закружилось в стремительном водовороте. Неведомый повар запустил в кашу, что варил, свою поварешку и стал мешать с бешеной, с постоянно возрастающей скоростью – в центре вращающейся субстанции образовалась правильной формы воронка, в неё и ухнули все его попытки разобраться. Разболелась голова. Он не удивился, не испугался. Ведь для того, чтобы удивиться, требовалось сравнить. Сравнить было не с чем.

– Очнулся, – расслышал он голос, показавшийся неправдоподобно громким.

– Да, – подтвердил второй голос – высокий надтреснутый фальцет.

– Лежи спокойно, – несмотря на туман, пеленающий мозг, Роман догадался – обращались к нему. И он в ответ кивнул. И хотя нечто мягкое, толстое, будто большая варежка, укутывало его череп, а это были белые полосы бинта, ему, вроде, удалось склонить голову на бок, и он, прильнув щекой к теплой поверхности – к подушке, внезапно понял, он не летит, он просто лежит, и что теперь именно так – в одной неизменной горизонтальной плоскости ему следует воспринимать мир, что окружает его…

Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал – его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

– Очаговой симптоматики нет, – сказал бас.

– А глаз? А носогубная складка? – с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

– Нет, не думаю – отек мягких тканей.

– Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся – сомневался, настаивающий – был безапелляционен.

– Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

– Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс – сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

– Хорошо. Ушиб головного мозга.