Одинокий эльф

— Три тумана, Обальд Многострельный! — пронзительно верещала Цинка Шринрилл, дико вращая выпученными безумными глазами. Если верить ей, шаманка сейчас находилась где-то между миром смертных и обителью богов и оттуда обращалась к своему племени и вожаку орков. — Три тумана отметили твое царство у подножия Хребта Мира: первый — это пар, что стелется над рекой Сарбрин в холодном воздухе утра, другой — удушливые испарения Болот Троллей, которые поднимаются, послушные твоему зову, а третий — духовные силы твоих далеких предков, призраки Разрушенного Перевала. Час твой пробил, царь Обальд Многострельный, эта земля станет твоей!

Шаманка простерла руки вверх и завыла, а следом за ней взревели и остальные многочисленные служители орочьего божества Груумша Одноглазого. Окружив вожака и расколотую обезображенную статую своего бога, они вскидывали руки, пронзительно выкрикивали что-то и кружились на месте.

Этим полым деревянным идолом коварно воспользовались

дворфы, враги орков, тем самым осквернив капище и нанеся страшное оскорбление Груумшу. Сын Обальда и наследник престола Ульгрен Троекулачный наблюдал за происходящим со смешанными чувствами. К Цинке, одной из младших, хотя и наиболее ярких шаманок племени Много-Стрел, он вообще не испытывал симпатии, к тому же знал» что она вещает в основном то, что приказывал ей сам Обальд. Ульгрен обвел взглядом огромное сборище орков. Все они ревели и фыркали, широко открывая пасти с желто-зелеными кривыми и острыми зубами. Их налитые кровью глаза, беспокойно стрелявшие по сторонам, выдавали страх и возбуждение. Они толкались, обзывали друг друга, отвечая на ругань ударами. Эти орки — как, впрочем, и все орки Хребта Мира — были опытными, свирепыми и жестокими бойцами. Между тем жить им приходилось в холодных, сырых пещерах, тогда как все остальные народы нежились в удобстве и роскоши за стенами своих городов. Все они, включая самого Ульгрена, беспокойно облизывали разбитые губы и с трудом сдерживали нетерпение. А вдруг Обальду и впрямь удастся изменить их судьбы и положить конец жалкому существованию северных орков?

Незадолго до этого орки под предводительством Ульгрена напали на город людей, называвшийся Низины, и одержали там блестящую победу. Башня могущественного волшебника, который долгое время был для них занозой в заднице, рухнула, а сам он и большинство жителей погибли. Вместе с ними было перебито и множество дворфов, среди которых, как все уверяли, оказался и сам Бренор Боевой Топор, король Мифрил Халла.

Но многим благодаря вот этому оскверненному деревянному идолу удалось уйти от Ульгрена. Во время боя орки увидели невесть откуда явившуюся огромную статую и тут же пали ниц пред очами своего беспощадного божества. Но оказалось, что противники коварно их обманули. Из полой статуи неожиданно выскочил небольшой отряд разъяренных дворфов и, пользуясь их растерянностью, быстро перебил множество орков, а остальных заставил в панике отступить к горам. Уцелевшие защитники города спаслись и присоединились к другим дворфам. Это небольшое войско, примерно из четырех сотен воинов, без труда отбилось от посланной погони, а орки понесли большие потери.

Наследник тогда очень боялся, что Обальд, узнав обо всем, устроит ему разнос или даже поколотит за неудачу. Несдержанный папаша так бы, наверное, и поступил, если бы ему вдруг не доложили, что прибывает нежданное подкрепление. Оказывается, из всех нор и щелей Хребта Мира стали выбираться другие орочьи племена, чтобы встать под знамена Обальда Многострельного.

Вспоминая тот страшный день, Ульгрен до сих пор изумлялся папашиной сообразительности. Он тотчас же приказал никого не пускать на поле битвы, а на южных подступах уничтожить все следы отступления защитников. Необходимо было устроить все так, чтобы никто даже не заподозрил, что из Низин кто-то спасся. Обальд прекрасно понимал, насколько это важно, поэтому тут же отпустил сына, велев заняться обработкой солдат: пусть они думают, что никому не удалось уйти, и не верят, если кто-то будет говорить иначе.

С тех пор орки всего Хребта Мира охотно стекались в войско Обальда. Их вожди слагали к его ногам драгоценные дары и приносили клятвы верности. Они говорили, что это шаманы побудили их отправиться на подмогу вождю, который должен отомстить коварным дворфам, оскорбившим Груумша своим кощунством, и который заставит коротышек дорого заплатить за оскорбление божества. Разве не он уничтожил их короля, Бренора Боевого Топора?

У Ульгрена, конечно же, тогда гора с плеч свалилась. Хоть и был он крупнее отца, но никогда не решился бы на открытое противостояние. К тому же кроме недюжинной силы у Обальда имелись искусно сделанная черная кольчуга, которая топорщилась лезвиями и шипами, да еще волшебный меч, способный воспламеняться по мысленному приказу своего хозяина. Так что никому, даже сверх меры честолюбивому Ульгрену и в голову не приходило попытаться оспорить главенство Обальда в поединке.

Но Ульгрен сейчас меньше всего думал об этом. Шаманское камлание, вдохновляемое безумной жрицей, сулило Обальду исполнение чуть ли не всех желаний. Его превозносили за победу над Низинами, которую, между прочим, одержал он, его сын. И Обальд во время церемонии не раз поглядывал на отпрыска, широко улыбаясь. Очевидно, он был доволен и сыном, и всем происходящим, потому что в этой улыбке не было ничего угрожающего.

Ведь как ни крути, король Бренор погиб, а дворфы бежали. И хоть орки потеряли у Низин почти тысячу воинов, их войско выросло теперь в несколько раз. А сколько новичков еще прибывает! Причем многие из них, возможно, впервые выползли на белый свет. Щуря на солнце глаза, они пробираются сейчас по горным тропам, послушные зову Груумша и Обальда Многострельного.

— Царство будет моим! — провозгласил Обальд, когда смолкли крики и шаманы прекратили свой дикий танец. — И когда я завоюю земли, отмеченные тремя туманами, мы нападем на соседние, окружающие нас и противостоящие нам. Я захвачу цитадель Фелбарр! — вскричал он, и тысяча

глоток разразилась приветственными криками, — Я покорю все земли к западу от Мирабара! — рявкнул Обальд, и крики усилились, — Сама Серебристая Луна будет дрожать при одном упоминании моего имени!

Толпа собравшихся взорвалась дружным громовым ревом, а возбужденная Цинка, вцепившись в одного из орков, притянула его к себе и поцеловала, откровенно предлагая себя как особое благословение Груумша.

Однако Обальд, обхватив ее могучей рукой, рывком привлек к себе, после чего рев толпы стал просто оглушительным.

И лишь Ульгрен, глядя с улыбкой, как отец тащит шаманку к поруганной статуе божества, не кричал. Он думал о том, как сильно вырастет его наследство в ближайшем будущем.

Ведь не будет же Обальд, в конце концов, жить вечно.

А если даже он и заживется на этом свете, Ульгрен что-нибудь придумает.

Я всё делал правильно. С того самого момента, когда покинул Мензоберранзан, я сверял каждый свой шаг с внутренним ощущением того, что есть благо, а что — зло, где эгоизм, а где единение и товарищество. Даже ошибки, которые у меня, как и у всякого, были, я делал из-за неверного понимания или собственной слабости, но никогда не оставался глух к своей совести. Ведь именно она — тот голос, что приближает нас к богам, в которых мы верим, к нашим надеждам и мечтам, к нашим представлениям о рае.

Я всегда прислушивался к голосу совести, но, боюсь, она меня подвела.

Я все делал правильно, но Эллифейн тем не менее больше нет, а ее смерть стала горькой насмешкой над тем, что много лет назад я спас ей жизнь.

Я все делал правильно, но при этом Бренор погиб на моих глазах, а вместе с ним, похоже, все и всё, что я любил.

Я все делал правильно. Вероятно, где-то там, в другом мире, некое божество сидит и потешается над моей глупостью…

Но, право, есть ли вообще это божество?

Может, все это ложь или, хуже того, самообман?

Я много думал о жизни, о сосуществовании с другими, о том, что самоусовершенствование и благо одного не должны противоречить улучшению общества в целом. До недавнего времени это было стержнем моего существования, именно потребность жить в согласии с другими заставила меня уйти из Мензоберранзана. Но из-за постигших меня горестей я наконец начал понимать — а может, просто вынудил себя признать это, — что моя непоколебимая вера на деле была чем-то очень личным. Разве не смешно, что я отстаивал общинность с таким жаром лишь потому, что мне необходимо было чувствовать себя принадлежащим чему-либо большему, чем я сам?

Я весьма старательно убеждал себя в правоте своей веры и при этом мало чем отличался от тех, что толпой внимают священнику на амвоне. Я нуждался во внутреннем покое и руководстве, только в отличие от верующих находил догматы не вовне, а внутри себя.

Я все делал правильно, в соответствии со своими принципами. Но сейчас я не могу избавиться от усиливающегося подозрения, порожденного страхом, что я изначально ошибался.

Есть ли смысл в моей вере, если Эллифейн все равно мертва, прожив недолгие годы своей юной жизни в постоянной муке? Есть ли смысл в том, что я и мои друзья всю жизнь следовали велениям сердца, полагаясь на верные клинки, когда все закончилось тем, что мне пришлось смотреть, как они погибают под грудой камней рухнувшей башни?

Если я был прав, то где же тогда справедливость, где воздаяние доброго божества?

Видно, я стал чересчур спесив, раз задаюсь такими вопросами. Это козни моей собственной души, которая осталась нагой, без защиты и помощи. И я не могу не терзаться вопросом: так ли уж сильно я отличаюсь от своих соплеменников? Может, я стремился к тому же, что и жрицы в моем родном городе, — возвыситься, но только иначе, утверждая общинность и служение высшим целям? Может, я, как и они, просто хотел оставить след в веках и выделиться среди равных мне?

Иллюзии, сопровождавшие меня в жизни, рухнули в то самое мгновение, когда обрушилась башня Витегроо.

Я обучен быть воином. Если бы не мастерство в обращении с мечами, я, вероятно, был бы не так заметен в этом мире и не пользовался бы таким уважением. А теперь у меня не осталось ничего, кроме этого мастерства и боевой выучки; поэтому новую часть сложной и странной постройки, которая зовется — жизнь Дзирта До'Урдена, придется строить на этой основе. Я обрушу весь свой гнев и ярость на этих подлых тварей, разрушивших все, во что я верил и что любил. Я потерял слишком многих: Эллифейн, Бренора, Вульфгара, Реджиса, Кэтти-бри и в конечном счете самого Дзирта До'Урдена.

Мои мечи. Ледяная Смерть и Сверкающий Клинок, вновь станут моим вторым «я», и, как прежде, Гвенвивар останется моей единственной спутницей. Я верю ей и моим клинкам, более — ничему.

Дзирт До'Урден

Дзирту не хотелось думать, что это напоминает капище. Его жилищем стала теперь крохотная впадинка между скатами, и у задней стенки своего жилища он установил раздвоенную палку, на которую водрузил однорогий шлем Бренора Боевого Топора, потому что только сюда добирались солнечные лучи.

Дзирт не хотел ничего менять. Ему необходимо было видеть этот шлем, чтобы не забывать ни на миг не только о Бреноре и друзьях, но и о тех, кто совершил это злодейство.